Они находились в кабинете втроем: Каганович, Бухарин и Сокольников. Конвой оставался в другой комнате, ответственного представителя НКВД при Сокольникове не было. Очевидно, Л. М. Кагановича было вполне достаточно, чтобы заменить его и обеспечить необходимое поведение арестованного, а впрочем, я в этом не уверена. Каганович выглядел равнодушным наблюдателем, он не давил на Сокольникова, но при нем и не поддерживал Бухарина. Наконец пришло время, явился конвоир, и Сокольникова увели.

И тут-то произошло нечто совсем неожиданное. Каганович, по словам Н. И., сказал в адрес Сокольникова:

— Все врет, б…, от начала до конца! Идите, Николай Иванович, в редакцию и спокойно работайте.

— Но почему он врет, Лазарь Моисеевич, ведь этот вопрос надо выяснить.

— Будем выяснять, обязательно будем выяснять, Николай Иванович, — ответил Каганович.

Не могу сказать, касался ли Н. И. при разговоре с Кагановичем клеветы на процессе, точно этого я не помню. Не исключено, что Н. И. был под сильным впечатлением от очной ставки с Сокольниковым и этот момент опустил.

А по поводу работы Бухарин заявил Кагановичу:

— Пока в печати не будет опубликовано заявление прокуратуры, опровергающее клевету и о прекращении следствия за отсутствием состава преступления, к работе я не приступлю.

Каганович обещал, что это будет сделано обязательно.

10 сентября 1936 года в газетах появилось заявление Прокуратуры СССР, но несколько иного содержания, чем хотел Н. И. В нем говорилось, что следствие по делу Бухарина и Рыкова прекращено не за отсутствием состава преступления, а за неимением юридических данных для привлечения к уголовной ответственности, что в понимании Бухарина означало: не пойман — не вор! Но, так или иначе, поскольку сообщалось, что дело производством прекращено, стало дышаться легче. Безусловно, такой исход очной ставки с Сокольниковым был продиктован Сталиным. Дальнейшее развитие событий показало, что то был тактический шаг Хозяина, дабы показать «объективность» следствия.

Н. И. позвонил в редакцию и через С. А. Ляндреса (который его от души поздравил с реабилитацией) предупредил, что он появится там через несколько дней, хотел доиспользовать свой отпуск и немного отдохнуть. Очная ставка с Сокольниковым произвела на Н. И. такое удручающее впечатление, что у Н. И. были наивные намерения поговорить о ней со Сталиным, но он не был убежден, что это удастся.

А пока мы решили провести несколько дней на даче. Перед отъездом Н. И. получил телеграмму от Р. Роллана с поздравлением в связи с реабилитацией и такого же характера письмо от Бориса Леонидовича Пастернака[105], чем был глубоко взволнован. Пробыв на даче несколько дней, Н. И. отправился в редакцию. Я же с ребенком оставалась на Сходне. Обычно после окончания работы в редакции Н. И. приезжал на дачу за полночь. На этот раз он возвратился неожиданно скоро. Н. И. рассказал, что в редакции его тепло встретили сотрудники, но, когда он вошел в кабинет, за своим письменным столом застал зав. отделом печати ЦК ВКП(б) Бориса Таля, исполняющего обязанности главного редактора газеты. Н. И. заявил Талю (впоследствии разделившему судьбу Н. И.), что при политкомиссаре он работать не намерен. Хлопнул дверью и вышел из кабинета. Это был единственный раз, когда Н. И. после возвращения из отпуска посетил редакцию и, не приступая к работе, покинул ее, хотя газету подписывали его именем еще несколько месяцев.

Из редакции Н. И. привез с собой иностранные газеты. В одной из них, не помню в какой, он прочел, что в ближайшее время будет арестован Радек, а затем Бухарин и Рыков. В какой-то из газет было сообщено, что признания обвиняемых на процессе достигаются гипнозом и пытками.

Обстановка в редакции и сообщения в иностранных газетах привели Н. И. в полное отчаяние. Ночью он бредил и повторял во сне: «Сами вы предатели, сами вы предатели!» Побывав в редакции, он понял, что не только «спокойно работать», но и вообще работать в «Известиях» исключается.

Обманул ли Каганович Бухарина или же ему самому неизвестны были дальнейшие планы Сталина, Н. И. понять не мог. Но уже там, на даче, он снова к концу первой половины сентября 1936 года откровенно говорил мне о преступной роли Сталина в организации террора. Однако опять-таки, в тот же самый день или на следующий, он мог отдать предпочтение мысли о болезненной подозрительности Сталина, оберегая себя от осознания безвыходности своего положения.

Классический пример психологии обреченных, хватавшихся за соломинку в надежде сохранить жизнь, показал Карл Радек. Несмотря на вполне обоснованное нежелание Бухарина встретиться с ним, он дня за два-три до своего ареста явился к нам на дачу. Попросил прощения за свой визит, объясняя его тем, что хочет проститься с Бухариным. Поскольку заявления Прокуратуры СССР по поводу прекращения следствия по делу Радека не было, он предполагал, что в ближайшие дни его ждет тюрьма (Радек был арестован числа 17–20 сентября). В отношении Н. И. Радек был настроен оптимистически и выразил мнение, что Сталин не допустит его ареста. Думая, что видит Н. И. в последний раз (в чем Радек ошибся, об их свидании после ареста Радека я расскажу в дальнейшем), он хотел, чтобы Н. И. услышал его последние слова и поверил ему. Радек заверял Бухарина, что давным-давно порвал с Троцким, к разоблачению тайной троцкистской организации (так точно он выразился) отношения не имел. (Будто в то время существовала тайная конспиративная организация, разделявшая взгляды Троцкого.) Ни с Каменевым, ни с Зиновьевым, как утверждал Радек, он контакта не имел. Но сказал: «Жалко мне Григория!», т. е. Зиновьева. (Разговор этот я слышала из смежной комнаты при открытых дверях, о чем я рассказывала Берии.)

Больше всего поразила меня и в то время, и особенно позже, когда я вполне осознала ужас происходящего, просьба, с которой обратился К. Радек к Н. И.: в случае ареста написать о нем Сталину и просить, чтобы дело прошло через его руки. Радек просил напомнить Сталину и о том, что единственное письмо, которое он получил от Троцкого в 1929 году через бывшего левого эсера Блюмкина[106], он, не вскрывая, отправил в ГПУ.

— Почему вы, Карл Бернгардович, — спросил Н. И. Радека, — не можете написать об этом Сталину сами теперь, до своего ареста? Неужто вы нуждаетесь в моей помощи?