— Никогда не пытайтесь исправить оплошность во время спектакля. Тем самым вы только обращаете на нее внимание публики.

Конечно, некоторые оплошности трудно не заметить, как, например, во время представления «Макбета» в театре «Маквикер» в Чикаго («Конечно же, „шотландской пьесы“!»), когда Марына по глупости решила в сцене сомнамбулизма выйти с закрытыми глазами, оступилась и порвала сухожилие на лодыжке. Он сыграла сцену до конца, не ропща, не морщась и не меняя походки.

Ваши замечания язвительны, но по-отечески справедливы. Ваш пример блистателен.

Члены вашей труппы платят вам лестью, страхом и беззаветной, страстной преданностью.

Вы рисуетесь, изумляя их. Вы — в полном расцвете. Вы чувствуете, что ваши способности безграничны.

Они собирали полные залы и очаровали публику в Колорадо. После последнего спектакля недели в денверском Большом оперном театре «Табор» («Джульетта», как в программе их труппы называлась «Ромео и Джульетта», «Адриенна», «Камилла» и «Зимняя сказка»), Пибоди устроил прощальный ужин с бесплатной выпивкой для членов труппы в пустом ресторане отеля. Когда Марына присоединилась к ним, большинство мужчин, да и не только мужчин, были уже навеселе, и кокетливая Лора Фитч, игравшая порочную королеву Англии в «Цимбелине», Одри в «Как вам это понравится» и Паулину в «Зимней сказке», как раз заканчивала свою застольную декламацию:

Мы были малыми детьми.

Мы жили не тужили.

Тут матушка нам и скажи:

«Я к батюшке, в могилу».

Рыдали долго мы над ней,

Глаза насквозь промокли,

И вот бредем — рука в руке —

Швейцарские сиротки!

— Гм, — сказал Джеймс Бриджер, новый Меркуцио в «Ромео и Джульетте», Оселок в «Как вам это понравится» и верный Гастон в «Камилле», который был влюблен в Лору. — Где же моя сцена?

Он с ловкостью Меркуцио запрыгнул на стойку бара и, ударив себя кулаком в грудь, заголосил:

«Я живот надорвал в борьбе за металл!» —

Так банкир лепетал сквозь рыданья.

— О! — и спрыгнул на пол.

При виде Марыны все съежились и приняли виноватый, по-детски серьезный вид.

— Продолжайте, прошу вас!

— Мы просто шутили, мадам, и читали друг другу стишки, — сказала Корнелия Скаддер, молодая актриса, которой Марына дала роли Селии в «Как вам это понравится», Пердиты в «Зимней сказке», Геро в «Много шума из ничего» и добродетельной сестры Луизы во «фру-фру».

— В таком случае я настаиваю, чтобы вы продолжали, — Марыне нравилась Корнелия. Она обвела взглядом все лица. — Никто не хочет читать для меня? Никто не хочет меня рассмешить? — Она улыбнулась их замешательству. — Очень хорошо. — Она степенно кивнула. — Тогда я сама почитаю для вас. Думаю, вам будет интересно, хоть это и на польском.

Марына начала шепотом. Ее неровный голос был хриплым, но затем стал более мелодичным. Ее исполнение поначалу изобиловало паузами — признак души, полной глубокого чувства, нежного, горького, души, не знающей, что же она хочет выразить. Потом, набрав силу, актриса перешла к высокой интонации насмешки. Напыщенные, журчащие фразы пестрили грубыми, резавшими слух звуками, перемежались беззаботным, сумасшедшим смехом, а затем рыданиями и вздохами. Безучастно глядя перед собой, она понизила голос до хрипоты, словно сорвав его от горя, и закончила на вибрирующей высокой ноте, говорившей о возрожденной надежде и решимости.

Околдованные актеры безмолвно смотрели на нее. Сидевшая напротив мисс Коллингридж написала что-то на клочке бумаги и передала ей через стол. Марына нахмурилась. Наконец кто-то отважился заговорить.

— Потрясающе, — выдохнул Хорас Петри, их новый Постум в «Цимбелине», Анджело в «Мере за меру» и Банко в «Макбете».

— Тс-с-с! — зашипела Мейбл Хоули, исполнительница ролей служанок (кормилицы Джульетты, Нанины в «Камилле» и Джойс в «Ист-Линн»), которую, дабы сдержать ее нарастающее недовольство, наградили ролью принцессы Бульонской в «Адриенне».

— Не знаю, что вы читали, мадам, но вы меня загарпунили, — сказал Гарри Келлог, завитой осанистый принц Бульонский в «Адриенне», Анри де Сарторис во «Фру-Фру», Леонт в «Зимней сказке» и герцог-отец в «Как вам это понравится». Он родился в семье китобоев из Нью-Бедфорда, Массачусетс.

— Это стихотворение, мадам? — спросила Мейбл. — Или монолог из старинной польской трагедии?

Марына улыбнулась и закурила.

— Что это, мадам? Что это? — воскликнул Чарльз Уиффен, ее Якимо в «Цимбелине», Клавдио в «Мере за меру», Орсино в «Двенадцатой ночи» и Арчибальд Карлайл — опозоренный муж в «Ист-Линн».

— Я просто… — начала она, не спеша разворачивая записку мисс Коллингридж. Там было написано: «Вы прочитали польский алфавит. Дважды». Марына расхохоталась.

— Скажите же нам! Что это, мадам?

— Скажите им, Милдред, что я прочитала.

— Молитву, — дерзко заявила девушка. И покраснела.

— Совершенно верно, — сказала Марына. — Актерскую молитву. В моей печальной набожной стране есть молитвы на все случаи жизни.

Мисс Коллингридж улыбнулась.

— Милдред, вы случайно не изучали польский язык у меня за спиной? — спросила Марына на следующее утро, когда они ехали в поезде на вечернее представление «Фру-Фру» в Лидвилле. Одетая к чаю в кружевное платье, она полулежала в шезлонге, лениво помахивая сигаретой; мисс Коллингридж покачала головой. — Что ж, если бы я не знала вас так хорошо, я решила бы, что вы — колдунья.

— Мадам Марина, это самый приятный комплимент, который вы мне когда-либо делали.

— И как он вам был, мой алфавит?

— По-английски говорят: «И как вам мой алфавит?»

— Так и запишем, — сказала Марына. — Ну, и как?

— Грандиозно, — вздохнула мисс Коллингридж.

Марына никак не могла понять, почему в Америке даже образованные люди так недоверчиво относятся к искусству и питают такую антипатию к театру. Женщина, с которой Марыну познакомили в вестибюле отеля «Планкинтон» в Милуоки, похвалялась тем, что ни разу не бывала в театре:

— Когда я вижу двери театра, сразу же перехожу на другую сторону улицы.

Но во всех городах Америки было не счесть молодых женщин, которые считали (или матери которых считали), что они рождены для сцены.

Одна-две из них могли стать актрисами. Но ни одна из тех, кого видела Марына, — а она старалась быть великодушной, — никогда не стала бы звездой.

Убедительность, своеобразие, бархатистость — вот что делает актрису звездой. И еще незабываемый голос. Вы сможете делать все, что угодно, со своим голосом, как только узнаете, какие ноты следует выделять, а какие — оставлять в тени. Управляя дыханием, вы делаете все, что вам нужно: плавные фразы, яркий цветовой спектр, неуловимые изменения тембра, пронзительный крик, хрустальный шепот или неожиданную паузу. Голос льется без усилий, не спеша, во всей своей чистоте, завораживает зал, который замирает в почтительном молчании. Кто не ощущал, как облагораживает возвышенная мольба Изабеллы?