знания, превращение Востока посредством ориентализации в такой базовый объект исследования, – статичный, неспособный без Запада к развитию – который в таком виде никогда не существовал, в целом верен. Востоку отказывают в собственной мере и стремятся понять его с какой-то внешней «архимедовской» точки, что исключает нейтральный и незаинтересованный взгляд. К этому выводу Саида о либеральном ориентализме я добавлю марксистский (советский) ориентализм. Схемы последнего предполагали освобождение и прогресс Востока при уподоблении его антикапиталистическому СССР. К сожалению, Саид не пошёл до конца в своих выводах («быть радикальным, значит идти до конца»; в другом варианте: «…доходить до сути вещей» – Маркс) и не сделал вывод о принципиальной невозможности существования реального востоковедения ни в либерально-западной, ни в марксистско-советской дисциплинарной «матрице».

Сказанное Саидом об ориентализме верно и для западного дискурса о России/СССР/РФ («Russian studies», «Soviet studies», «postSoviet studies»). Показательно (и я согласен с американским китаистом Шрекером), что создав «науку о Востоке» – ориентализм, Запад не создал науку о себе самом – оксидентализм. И, добавлю я, не создал россиеведение. Об этом мы ещё поговорим, а сейчас вернёмся к своевременности появления саидовского «Ориентализма» («вчера – рано, завтра – поздно», а в 1978 г. – как раз), обусловившего его место и влияние в мировой социально-гуманитарной науке. Книга совпала с определённой мировой ситуацией, отразила и выразила её. И дело вовсе не сводится только к обострению арабо-израильского конфликта на Ближнем Востоке и далёким раскатам исламской революции в Иране (1979 г.). Последняя, как и книга Саида, стала отражением определённых тенденций мирового развития, «вывиха века» в 1970-е гг., очевидного перелома в этом развитии, который, помимо прочего, нанёс удар и по востоковедению и по другим социальным дисциплинам, разрушив их универсалистско-прогрессистский фундамент.

VII. 1970-е – «the time is out of joint»[204]

1945–1975 гг., которые французы называют «славным тридцатилетием» были периодом бурного экономического роста во всём мире. Мир в целом и все его «миры» – Первый, Второй и Третий – были на подъёме[205]. «Чудеса» мелькали одно за другим: итальянское, японское, немецкое, бразильское. Разрыв между богатыми и бедными странами, а в странах ядра капсистемы – между богатыми и бедными классами – сокращался. Это было временем Великих Надежд и Оптимизма. Казалось, ещё чуть-чуть, и царство Прогресса, обещанное Просвещением, установится на Земле. Пожалуй, в 1950-е – 60-е гг. как никогда полное осуществление прогресса если не «здесь и сейчас», то «за ближайшим поворотом», казались реальным и близким. В этом сходились как либералы, так и марксисты. Не случайны популярность и широкое распространение в 1950-е – первой половине 1960-х гг. как либеральных теорий модернизации, так и марксистских теорий некапиталистического пути.

Технический и экономический прогресс неевропейского мира в этот период, казалось, подтверждал западные (будь то либеральные или марксистские) рецепты развития, основанные на западных теориях исторического развития Запада и Востока, на западных представлениях о Востоке, которые были приняты большей частью элиты и интеллектуалов самого афро-азиатского мира.

Однако обещанный на основе западных рецептов прогресс не наступил. Первые «знаки на стене» появились на самом Западе в 1968 г. – мировые студенческие волнения. Затем последовал отказ США от бреттонвудских соглашений и девальвации доллара, нефтяной кризис, мировая инфляция, обернувшаяся стагфляцией. Мир въехал в экономическую депрессию, по сути навсегда похоронив надежды подавляющего большинства афро-азиатских стран на билет в «мир прогресса» – там, где чисто и светло. И уже в 1979 г. в одной из внешне наиболее благополучно-модернизированных стран Востока – Иране – вспыхнула революция, причём не только не под левыми, но и вообще не под светскими лозунгами, а под исламско-фундаменталистскими, отрицающими геокультуру Просвещения в целом. Эта революция стала первой политической реакцией в афро-азиатском мире на начало крушения прогрессистских иллюзий, на неспособность светских (националистических, социалистических) режимов обеспечить социально-экономический прогресс, своеобразными «мартовскими идами» Модерна в мусульманском мире и для него.

Работа Саида, отвергавшая западный ориентализм как часть западной (просвещенческой) геокультуры, интеллектуально отразила те процессы, политическим отражением которых стала хомейнистская революция, а затем – исламский фундаментализм и то, что называют «исламским терроризмом»[206]. В самом общем плане эти процессы можно охарактеризовать как конец надежд на прогресс западоподобного развития для большей (около 80 %) части населения планеты и прежде всего для тех, кто находится вне ядра капсистемы – жителей Азии, Африки, Латинской Америки. Осознание этого факта с необходимостью привело к переоценке западных теорий и дисциплин, сконструированных для изучения/представления Востока, к пониманию того, что в значительной степени они суть идейно-властные комплексы, рационализирующие не просто знание, но определённые типы господства в капиталистической системе.

Научная культура Модерна, писал И. Валлерстайн, «представляла собой нечто большее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров всех необходимых капитализму институциональных структур. В качестве общего и единого языка кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшего слоя, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны кадров, которые могли бы поддаться этому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сегодня как «меритократия», а раньше – как «la carriere ouverte aux talents». Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобильность была возможной, но так; чтобы не представляла угрозу для иерархического распределения рабочей силы. Напротив, меритократия усилила иерархию. Наконец, меритократия как процесс (operation) и научная культура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования исторического капитализма»[207].

Под этим углом зрения понятно, почему Запад создал ориентализм, но не создал оксидентализм. Вместо цельного оксидентализма – сумма дисциплин ТС, само возникновение которых в качестве своей оборотной стороны имело превращение изучение Востока в ориентализм и оттеснение его вместе с историей на второй план в качестве менее важных и значимых сфер исследования и образования, чем экономическая теория, социология и политология. Этот сюжет заслуживает, чтобы на нём остановиться подробнее, особенно если мы хотим понять, что можно и нужно делать с востоковедением как неким историко-системным комплексом. Чтобы найти выход из сложившегося положения, необходимо понять как был осуществлён вход. Необходимо понять механизм конструирования ориентализма в XIX в. наряду с другими дисциплинами в их контексте. «Изобретение ориентализма» может быть понято только в контексте социально-интеллектуальной борьбы XIX в., результатом которой стали оформление и триумф дисциплин ТС. Как заметил по другому поводу Б. Мур, «если людям будущего суждено когда-либо разорвать цепи настоящего, они должны понять те силы, которые выковали их»[208].

Современная наука, как и любая форма организации знания в исторических системах, не является социально нейтральной. Она создана («выкована») не просто как средство познания,