Одним из первых в послевоенный период концептуальных подходов к изучению Востока в западной науке стал ЗС – ВР. Подразумевалось, что главный импульс к изменениям шёл от Запада, а Восток реагировал – иногда медленно, иногда быстрее. Поскольку нигде на Востоке «реакция» на «вызов» не привела к появлению западоподобных институтов, в целом она была признана неудачной и неадекватной. В качестве причин указывались косность восточных обществ, их инерционность, нединамичный характер и т. д. Классика этой парадигмы – работы Дж. Фэйрбэнка Э. Рейшауэра и А. Крэйга[185].

Уже с 1960-х гг. схема ЗС – ВР начинает подвергаться критике, ну а в 1970-е оппоненты не оставили от неё камня на камне (особенно убедительны были Я. Хеестерман[186], П. Коэн[187], Ф. Моулдер[188]). И было за что. Ведь в указанной схеме развитием на Востоке считалось лишь то, что было реакцией на Запад, главным образом имитативной. Вне сферы исследований оказывалась та часть азиатских обществ, которая не контактировала с Западом (не контактировала – получается: не развивалась?). Целостная социальная реальность дробилась на части, а затем на основе сравнения этих частей отыскивались и описывались различные несходства. При этом часто одни и те же факторы, выхваченные из контекста, фиксировались в качестве причин развития одних обществ и отсталость других.

На рубеже 1950-х – 1960-х гг. парадигму ЗС – ВР по сути вытеснила не менее жёсткая в своей бинарной оппозиционности схема «традиционное общество – модернизация» (ТОМ) (варианты: «традиционное общество – современное общество» «традиция – модернизация», «доиндустриальное общество – индустриальное общество»). Под традиционным обществом понималось аграрное (на 2/3 как минимум) общество, в котором господствуют доньютоновские наука, технология и представления о мире. Современное общество – это промышленное общество.

Значительную роль в оформлении парадигмы ТОМ сыграла работа У. Ростоу «Теория стадий роста. Некоммунистический манифест» (1962 г.). Уже из названия видно, что перед нами в большей степени идеологический документ, чем научная работа, а ещё точнее, идеологическое оружие «холодной войны», которое автор решил противопоставить марксизму. «Стадии роста», однако, не дотянули не только до марксизма, но и до его советской догматической версии. Если в «пятичленке», во-первых, хотя бы два различных антагонистических «докапиталистических» («традиционных») общества – рабовладение и феодализм и, во-вторых, их пытались хоть в какой-то степени определять в соответствии с их собственной сутью (рабство, феодализм; другое дело как эту суть трактовали), то в схеме Ростоу (и ТОМ вообще) всё разнообразие послепервобытных «докапиталистических» обществ сведено к одному единственному типу – «традиционному обществу», которое, к тому же, определялось как негатив капитализма, как то, чего нет в последнем. В 1960-е и в меньшей степени в 1970-е гг. немало работ по Востоку было написано в рамках схемы ТОМ, однако под натиском критики последняя начала отступать и в 1970-е гг. практически сошла со сцены востоковедно-исторических штудий. Впрочем, позднее её подхватили в других «сферах» – в истории России, например.

Одна из главных проблем, которую так и не решили «традиционщики» – это проблема определения и анализа самой традиции. Последняя, как показали, например, исследования индийских каст супругов С. и Л. Рудолф[189] и работа У. Рауи[190] о гильдиях Ханькоу конца XIX в., вовсе не является косной, способна к развитию и выполнению «современных» функций, не переставая быть традиционными. Жёсткое противопоставление традиции и современности, за которым критики справедливо разглядели европо– и капиталоцентризм, экономический и технический детерминизм, ведёт к следующему. Когда в рамках теории модернизации современные общества исследуются сами по себе, всё чаще активно подчёркиваются выживание и сохранение традиции. Однако как только современные общества сравниваются с традиционными, традиционные черты последних либо изображаются в качестве остаточных явлений, обречённых в силу неэффективности и неспособности соответствовать императивам модернизации, либо исчезают вообще. Этому исключению традиционных черт из современности соответствует исключение современных – из традиции. Методологический результат – аналитический разрыв между традицией и современностью. Кроме того, в объектив анализа теорий традиционного общества и модернизации попадали только те элементы азиатской реальности, которые непосредственно контактировали с Западом. Отсюда (в конечном счёте) парадокс: в рамках теории модернизации (и традиционного общества) поиск внутренних причин и факторов развития имплицитно, косвенно, с большей или меньшей долей осознания этого приводил к подчёркиванию факторов внешних.

Могильщиками «традиционалистов-модерни-заторов» выступили представители теорий леворадикального комплекса (ЛРК) – «развития слаборазвитости (РСР), зависимости, артикуляции способов производства и ряда других[191]. Главный тезис адептов РСР и «зависимщиков» (как ранних, так и поздних, как «улучшенцев», так и «производственников») заключается в следующем: слаборазвитость Латинской Америки, Африки и Азии в XIX–XX вв. обусловлена не местными («традиционными») структурами, а иностранным капиталом (мировым капитализмом), который деформирует развитие этих стран, блокирует нормальное капиталистическое развитие.

В отличие от сторонников ТОМ с их главным образом эмпирическими подходами, представители теорий РСР и зависимости сделали акцент на теории. В то же время, подчёркивая роль внешних факторов, они в чём-то воспроизвели схемы ЗС – ВР только с иной оценкой «стимула» (антистимул) и в другой терминологии: «центр – периферия», «эксплуатация», «неэквивалентный обмен» и т. д. Специфика социальной природы «периферийных» обществ самих по себе леворадикалов (за исключением представителей подхода «артикуляции способов производства» и некоторых других) по сути не интересовала, важно что это была страна капиталистической периферии.

Неплохо объясняя относительно небольшие по территории и демографической массе или не имеющие длительной исторической традиции и не обладающие сложной и древней цивилизацией общества Латинской Америки и Африки, сторонники теорий РСР и зависимости споткнулись на «азиатском» материале, особенно на таких странах как Индия, Индонезия, Китай. Показательно, что исходно «зависимщики» и «слаборазвитые» разрабатывали свои теории на материале Латинской Америки и Африки (кстати, то же – с основателями «мир-системного» подхода). Но то, что работает на латиноамериканском и африканском материале, не срабатывает на азиатском, для которого ярлык «периферия» оказывается явно недостаточным и кургузым и который особенно требует теории, адекватно отражающей богатую внутреннюю природу объекта. «Слаборазвитость» и «зависимость» для этого не годятся.

Симптоматично, что как показали дискуссии (например, «развитие слаборазвитости в Китае»)[192], попытки сделать понятия «зависимость» и «слаборазвитость» инструментом анализа социальной структуры включаемых в капсистему обществ, приводят к созданию «круговых» концепций, проблемы которых весьма напоминают ситуацию «восточного феодализма» в советской науке. Так же, как и модернизаторы, хотя и в меньшей степени чем они, сторонники РСР и зависимости рассекают живую ткань афро-азиатских обществ на две неравные части и способен объяснить развитие лишь меньшей части, тем меньше он объясняет развитие второй и тем больше ускользает целостность изучаемого общества как объекта исследования. Как заметил П. Коэн, представители подходов ЗС