Надев парики, революционеры короткими перебежками направились в Смольный. Парика не было только у Кобы — он обходился огромной кепкой; да, по совести говоря, кому нужен идиот? Ленин досидел на конспиративной квартире до вечера, а вечером зуб разболелся так, что, пометавшись по комнате, он отправился в Смольный. У большевиков всегда можно было достать морфий, так он, глядишь, дотерпит до утра — а утром к врачу. Только не врачу из товарищей, вроде Богданова, — а настоящему врачу, по зубной части. Слово «товарищ», понял Ленин, способно обесценить все: врачи-товарищи не умели лечить, журналисты-товарищи — писать, а уж женщина-товарищ...

Вечером он покрепче завязал повязку и, спрятав под кепку белые уши платка, отправился в Смольный.

«Может, и институтки там, — думал он с надеждой. — Забаррикадировались, на улицу-то боятся... Эдакие, в азарте, в легкой панике...». Он даже забыл ненадолго о зубе.

А на улицах и без правительственных войск было неспокойно. Повсюду, предводительствуемые Шурочкой Коллонтай и девушками-символистками вроде Ларисы Рейснер, слонялись огромные толпы революционных матросов вперемешку с революционными солдатами: они пели песни, грабили магазины, расстреливали встречных и поперечных... «С этим надо что-то делать... — думал Ленин, крадясь как можно незаметнее вдоль домов. — Например, объявить войну какой-нибудь морской державе и отправить туда этих растреклятых матросов... Как бы им не взбрендило поджечь или взорвать Зимний... Потом поди ищи там кольцо! И где Железный?! Вторые сутки уж как он не появляется... Неразбериха полнейшая... Неужто он и впрямь нас всех обдурить решился? Но я не дудка и играть на себе не позволю...»

В то время как Владимир Ильич рефлексировал, Феликс Здмундович действовал. Переодевшись Троцким, он бросал отряды в бой; изменив почерк, от имени Ленина писал и разбрасывал воззвания («Временное правительство низложено; власть перешла в руки Петроградского совета...»), — эта ложь нужна была ему для того, чтобы поднять боевой дух в рядах матросов; к утру 25-го он навел обратно разведенные Керенским мосты и хладнокровно занял почту, телеграф, Николаевский и Балтийский вокзалы, центральную электростанцию (не без помощи земляка Кржижановского), Государственный банк, крейсер «Аврора», «Яр», «Стрельну», «Донон», «Прагу», «Аквариум» и много других стратегических объектов.

«Час настал. Теперь иль ни... иль как-нибудь в другой раз, — мысленно поправился Дзержинский: он был предусмотрительным человеком. Он еще раз прокрутил пред собою план дальнейших действий. — Беру Зимний, арестовываю Временное правительство, вешаю Керенского (Феликс Эдмундович не знал, что Керенский, переодевшись в соответствии с рекомендациями предателя Зиновьева, уже бежал из Петрограда), нахожу и надеваю заветное кольцо, объявляю себя императором, отдаю матросам приказ о взятии Смольного, арестовываю большевичков, меньшевичков и эсеров, вешаю Ленина, Свердлова и Каменева, отдаю матросам Крупскую, Зиновьева и Коллонтай, издаю указ о присоединении России к Польше, разбиваю немцев наголову, а потом...» Он жадно втянул в себя щепотку белого порошка. Он вспомнил о Наполеоне, представил покорную Европу пред собой, и на душе его взыграла радость почти непереносимая...

А в это время в Смольном царил хаос полнейший. В тогдашней фразеологии такой полный хаос назывался «Съездом Советов» — в честь неудачнейшей попытки Временного правительства собрать в столице рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Первый Съезд Советов прошел в августе, запомнился всем полнейшей неразберихой и на второй день закрылся из-за того, что все передрались. С тех пор, увидев беспорядок в доме, муж запросто мог сказать жене: «Катя, ну что это за Съезд Советов на моем столе!», а классицист Бунин обзывал поэзию футуристов «полнейшим Съездом Советов в голове». По коридорам бродили большевики, эсеры, институтки, солдаты и матросы. В октябре семнадцатого в Петрограде мало кто спал ночами. В комнате с табличкой «Классная дама» Ленин и Свердлов обсуждали положение.

— Как вы думаете, Яша, что там сейчас делается? — Владимир Ильич, не в силах усидеть на месте, вскочил и стал ходить взад-вперед по комнате.

— Не знаю, Ильич. Я же здесь, а не там, — резонно ответил Свердлов.

— Эх, Яша, Яша... Послушай, Коба, дружок, — обратился Ленин к сидевшему в углу Сталину, — сходил бы ты, что ли, принес нам чего-нибудь горячего поесть... Этот сыр у меня уже в зубах навяз.

На самом деле Ленин вовсе не был голоден; он искал предлога отослать Кобу, потому что его раздражал этот постоянно обращенный на него крокодилий взор... Коба с легким ворчанием поднялся и ушел. Ленин задумчиво посмотрел ему вслед.

— Яша, вам никогда не казалось, что...

— Что?

— Нет, ничего. Вы ведь, Яша, имели удовольствие наблюдать Кобу в Туруханске... Как он там себя вел?

— А разве Лева Каменев вам не рассказывал? Ведь Коба был у него чем-то вроде денщика.

— Рассказывал, но так, чепуху всякую: Коба не моет посуду, Коба не моет руки, Коба не моет ноги...

— Это верно, — сказал Свердлов. — Он ведь сперва в моей избе жил, но я не мог больше выносить этой нечистоты и отдал его Леве. А с Левою они, по-моему, в общем и целом прекрасно уживались. Ведь Лева любит грузинскую кухню, а Коба стряпал очень даже неплохо... Если, конечно, не обращать внимания на то, что он грязным подолом миски вытирал.

— А чем он еще занимался?

— Лева-то? В основном, по-моему, растлением деревенских.

— Нет, Коба.

— Да и Коба тоже. Только девочек. Там даже был скандал с отцом какой-то соплюшки...

«То-то Железный к нему благоволит, — подумал Ленин. — А Яша умен и наблюдателен». Ленин, как и все в партии, как-то мало знал Свердлова и никогда не обращал на него особого внимания. Но теперь он подумал, что такого рассудительного и спокойного человека было бы неплохо использовать в будущем правительстве. «Ведь остальные только болтать горазды; а работать кто будет? Яша и Глеб Кржижановский, больше некому».

— Кушать пажалуста, — угрюмо объявил вошедший с подносом Коба. Где он реквизировал колбасу — никто не знал. Ни у Свердлова, ни у Ленина не было аппетита...

В девятнадцать ноль ноль Дзержинский объявил ультиматум Зимнему. Он не был каким-нибудь сумасшедшим торопыгою; он весь пылал от нетерпения, но умел холодной рукою обуздывать порывы своего горячего сердца. Он дал оборонявшимся двенадцать часов — до семи утра. В двадцать один час сорок минут он, чтобы напугать их, приказал пару раз стрельнуть по дворцу холостыми — из Петропавловской крепости и с «Авроры». Охранявшие дворец юнкера в свою очередь открыли по осаждавшим пулеметный и ружейный огонь. Завязалась сильная перестрелка. Дзержинский велел прекратить ее. Он вовсе не желал потасовок и штурма: беспорядок ему претил, и он мирился с ним лишь вынужденно. В двадцать два ноль ноль, убедившись, что его приказание выполнено, он ушел на одну из конспиративных квартир, выходившую окнами на Дворцовую площадь. Там он вколол себе морфий, чтобы нейтрализовать действие кокаина, и лег, намереваясь немного поспать.