– А что насчет воображения?

– В каком смысле?

– В него вы тоже не верите?

– Да какая вообще разница, кто во что верит? Вера не изменит фактов.

– Но ведь это вы сочинили «Гиперхоразмийцев»! Эта история – плод вашего воображения!

– Я их сконструировал. Собрал из простейших элементов. Я построил искусственный нарратив, чтобы продемонстрировать логические последствия суеверий и глупости. Каждая фраза этой книги составлена беспристрастно и рационально, в совершенно трезвом уме, не имеющем ничего общего с нездоровой игрой фантазии.

– Ага! Значит, вот почему ее герои так не похожи на настоящих людей!

– О людях я знаю побольше твоего. Люди в большинстве своем слабы, глупы и легковерны. Совершить нечто оригинальное способны считаные единицы.

– Нет, они совершенно ненастоящие! Все, что в людях может быть интересного… в общем, в ваших персонажах ничего этого нет.

– Ты хочешь, чтобы солнце написало книгу о тенях? Солнце не видит теней.

– Но ведь мир полон тенями!

– Это неинтересно.

– Сабина – ваша дочь?

Бранде не ответил. На протяжении всего разговора он взглянул на Пана от силы раза три, а теперь и вовсе отвернулся и уставился во мрак, постепенно сгущавшийся у дальней стены чердака.

– Значит, да, – сделал вывод Пан. – А как вы научились отделяться от своего деймона… как же ее зовут… Да, от Козимы?

Философ опустил голову и снова промолчал.

– Я пришел сюда, – сказал Пан, – потому что вы своим романом убедили мою Лиру, будто все, во что она верит, – неправда. Из-за этого она стала несчастной. Вы как будто украли у нее воображение, а вместе с ним отняли и надежду. Я хотел найти и вернуть их. Вот почему я пришел к вам. Скажите мне что-нибудь такое, что я мог бы передать Лире, когда вернусь к ней!

– Все таково, как есть, и не более того, – произнес Бранде.

– Неужели? И вам больше нечего сказать?

Бранде застыл, как камень. В полумраке пустого чердака он был похож на одинокую статую, забытую в разграбленном музее.

– Вы любите свою дочь? – спросил Пан.

Молчание и неподвижность.

– Она сказала, что приехала сюда, – продолжал Пан. – А где она жила раньше?

Тишина.

– Откуда она приехала? И сколько уже здесь живет?

Профессор чуть шевельнулся, как будто хотел пожать плечами.

– Раньше она жила со своей матерью? Может, в другом городе?

Бранде тяжело вздохнул и едва заметно вздрогнул.

– Кто выбирает ей одежду? Кто делает ей прическу? Это вы хотите, чтобы она выглядела именно так?

Молчание.

– Может, у нее есть на этот счет свое мнение? Вы ее когда-нибудь спрашивали? А в школу она ходит? Учится чему-нибудь? У нее есть друзья? Вы разрешаете ей выходить куда-нибудь, кроме сада?

Бранде сдвинулся с места и поплелся в дальний угол чердака. Шел он сгорбившись, словно тащил на плечах огромную тяжесть. В углу было уже совсем темно. Там философ сел на пол, подтянул колени к груди и уронил голову на руки. Как ребенок, который думает: «Если я закрою глаза, то никто меня не увидит». Пан невольно пожалел его. Сначала он попытался подавить это сочувствие, напомнив себе, что сделали с Лирой теории этого человека, но затем понял, что Лира тоже пожалела бы его. А еще – что теории Бранде потерпели крах.

Дверь чердака оставалась открытой. Пан бесшумно выскользнул наружу и сбежал по ступенькам. У подножия парадной лестницы, в холле, сидела Сабина. Отрывая кусочки от листа бумаги, она подбрасывала их вверх, и они падали, кружась, как снежинки.

Когда Пан пробегал мимо, она подняла голову.

– Ты его убил?

– Нет! Конечно, нет! А почему у него деймон такой странный?

– Понятия не имею. Они оба тупые. Все здесь такие тупые! Невозможно!

– Почему ты не уйдешь?

– Некуда.

– А где твоя мама?

– На кладбище, где ей еще быть…

– А других родных у тебя нет?

– Не твое дело! – вспылила Сабина. – И я вообще не понимаю, какого черта я тут с тобой вожусь! Хватит уже, убирайся!

– Уберусь, если откроешь дверь.

Так она и сделала, презрительно фыркнув и не добавив больше ни слова. Пан выбежал на улицу, где в густеющем тумане сияли газовые фонари. Если кто-то и проходил мимо, шаги звучали глухо, силуэты расплывались, а тени раздувались от возможностей, угроз и обещаний – но, разумеется, солнце их не видело и никогда не увидит.

Пан не знал, куда ему теперь идти.

А всего в нескольких кварталах от дома Бранде с парома сходил по трапу Оливье Бонневиль.

В это самое время Лира подъезжала на поезде к Праге. Купить билет в Париже, не возбуждая лишних подозрений, оказалось совсем не трудно: метод Уилла отлично работал. А может, жители европейских городов, через которые она проезжала, были на редкость нелюбопытны или на редкость вежливы. Или просто заняты собой: на улицах чувствовалось напряжение; всюду мелькали люди в форме вроде тех, которых она встретила на пароме. Группы одетых в черное почти-солдат охраняли здания, толпились по углам, что-то обсуждая, выезжали из подземных гаражей в патрульных автомобилях с оглушительно рычащими моторами.

А может быть, человек без видимого деймона был в этих местах не таким уж необычным делом. Лира видела в Амстердаме одну женщину, красивую, одетую по последней моде, самоуверенную и надменную и совершенно безразличную к окружающим. Деймона при ней не было. Как и у того мужчины в Брюгге… Правда, ему явно было не по себе: он шел по запруженной народом улице – несчастный, словно пожираемый стыдом, напряженный, и старался держаться в тени. Лира внимательно изучила оба примера и держалась теперь скромно, но со спокойным достоинством. Это было совсем не легко, и время от времени, оставшись одна, она начинала плакать. Но об этом все равно никто не знал.

В Прагу ее привела внезапная прихоть памяти: она увидела название в железнодорожном расписании, и в голове словно что-то вспыхнуло. Когда-то, несколько лет назад, они с Паном целый вечер просидели над старой картой Праги, дом за домом воссоздавая в уме облик города. В конце концов, именно там изобрели алетиометр. И вот снова это название, и мгновенная искра узнавания – работа тайного содружества, не иначе. Она училась слышать эти легкие подсказки – будто шепотом в самое ухо, – и с каждым разом все лучше отличала их от собственных догадок.

Однако в Праге ей предстояло принять решение. Там находился огромный узел Центральноевропейской железнодорожной компании, одни дороги бежали на восток и север, в Киев и Московию, а другие, более широкие, – на юг, через Австро-Венгрию и Болгарию, в Константинополь. Если ехать в Среднюю Азию и Карамакан, нужно выбирать север, но прежде, чем отправляться на поиски роз, нужно найти Пана.