В окне кабинета уже зажегся свет – или, может быть, Пан только теперь это заметил, потому что на дворе быстро темнело. Увидев, что окно второго этажа над кабинетом тоже открыто, он взобрался по плющу, юркнул в комнату и очутился в спальне, аскетичной, как монашеская келья: голый дощатый пол, на стенах – ни картин, ни книжных полок, узкая кровать, покрытая тонким, плотно подоткнутым одеялом, на столике у кровати – стакан воды.

Дверь была приоткрыта. Пан выбежал в коридор и спустился по крутой лестнице в темный холл, где обнаружилось еще две двери: одна (судя по запаху капусты) вела в кухню, а из-за другой тянуло дымом от курительного листа. Пан прокрался вдоль стены, стараясь не слишком цокать когтями о натертый до блеска деревянный пол, и остановился перед второй дверью. Голос Бранде (это наверняка был его голос – четкий, уверенный и напористый) звучал так, словно философ читал лекцию:

– …и совершенно очевидно, что в дальнейших примерах нет нужды. Здесь царство глупости вступает в заключительную фазу своей эволюции, знаменуемую вспышкой декаданса, а затем – расцветом сумасбродной, боязливой и скудоумной набожности всех сортов и оттенков. На этом этапе…

– Прошу прощения, профессор, – перебил его женский голос. – Какой, вы сказали, набожности?

– Сумасбродной, боязливой и скудоумной.

– Спасибо. Прошу прощения.

– Вы, насколько я понимаю, раньше со мной не работали?

– Нет, профессор. В агентстве мне дали понять, что…

– Продолжим. На этом этапе окончательно созревает почва для появления сильного лидера, обсуждение какового и составит предмет следующей главы.

Бранде замолчал, и на несколько секунд стало тихо.

– На этом всё, – наконец сказал он. – Будьте любезны, передайте в агентство: я буду очень признателен, если завтра они пришлют другую стенографистку.

– Простите, профессор. Все остальные были заняты… кроме меня, никого не было.

– Ну и за что же вы тогда извиняетесь? Вот если бы это вы были виноваты, тогда бы и просили прощения. А нет вашей вины, значит, и извиняться не за что. Ошибки – это, разумеется, ваша вина. Но отсутствие критериев профессиональной пригодности при найме сотрудников – не ваша.

– Я понимаю, что не привыкла… я готовилась для работы в бизнесе и торговле, и многие термины, которые вы используете, мне незнакомы… Я понимаю, что вы хотите избежать возможных недоразумений…

– Никаких недоразумений. Все ясно, как день.

– Разумеется. Простите…

– Вы свободны, – произнес Бранде, и Пан услышал скрежет отодвигаемого стула, шорох бумаг и чирканье спички.

Несколько секунд спустя из комнаты вышла молодая женщина. Пан смотрел, как она натягивает поношенное пальто, пытаясь удержать под мышкой стопку бумаг и пенал. Ничего не вышло: бумаги разлетелись, пенал покатился по полу, а деймон-попугай, вспорхнувший на стойку лестницы, крикнул женщине что-то обидное.

Не обращая на него внимания, стенографистка наклонилась за вещами – и тут ее взгляд упал на Пана, которому было негде спрятаться. Он прижался к стене и замер.

Женщина вытаращила глаза и резко втянула воздух носом, а ее деймон негромко вскрикнул.

Пан посмотрел ей прямо в глаза и покачал головой.

– Этого не может быть! – прошептала она.

– Конечно, – ответил он шепотом. – Так не бывает.

Попугай захныкал от ужаса. Из-за двери снова потянуло курительным листом. Стенографистка сгребла бумаги в охапку и побежала к выходу, даже не продев вторую руку в рукав. Попугай вылетел из дома первым, женщина выскочила следом и захлопнула за собой дверь.

Ждать чего-то еще не было смысла. Пан вошел в прокуренный, кабинет, где книжные полки высились от пола до потолка и Готфрид Бранде восседал за большим столом, лицом к двери.

Главный философ Виттенберга оказался сухопарым, но широкоплечим, с коротко подстриженными седыми волосами и очень светлыми голубыми глазами. Одет он был совсем не по-домашнему – наоборот, так, словно собрался читать лекцию перед целой аудиторией. И на его лице застыла маска ужаса.

Пан поискал взглядом его деймона и увидел огромную немецкую овчарку. Та лежала на ковре у ног Бранде и спала – или притворялась спящей. Казалось, что она старается сжаться в комок, стать меньше и незаметнее.

Бранде не пошевелился, только отвел взгляд от Пана и уставился в угол. Судя по лицу, он все еще был насмерть перепуган, – если только это выражение ужаса не было для него естественным. Пан растерялся: такой реакции он точно не ожидал.

Пройдя через комнату, он вспрыгнул на стол.

Бранде закрыл глаза и отвернулся.

– Вы украли у Лиры воображение! – заявил Пан.

Бранде сидел неподвижно. Ни слова, ни звука.

– Да-да, украли! – повторил Пан. – Или испортили его. Или отравили. Из-за вас оно стало мелким и злым. И я требую, чтобы вы все исправили и вернули, как было!

Дрожащей рукой Бранде нащупал пепельницу и положил сигару, не открывая глаз.

– Что вы сейчас диктовали?

Молчание.

– Не больно-то похоже на роман. Вы больше не пишете художественных книг?

Веки Бранде дрогнули и чуть-чуть приоткрылись, буквально на долю секунды, но Пан успел заметить, что философ старается по-прежнему смотреть в сторону.

– Кто эта девочка во дворе? Почему вы ее наняли играть в детские игры? – Сказав это, Пан внезапно понял, что не слышал ударов мяча о стенку с того самого момента, как ушел со двора. – Как ее зовут? Сколько вы ей платите?

Бранде вздохнул, но едва слышно, по-прежнему пытаясь делать вид, что ничего не происходит. Овчарка на полу завозилась – возможно, перевернулась на другой бок, – и сдавленно заскулила.

Пан подошел к краю стола и посмотрел вниз. Овчарка съежилась у ног Бранде, прикрывая глаза лапой. Было в ней что-то странное – и не только необъяснимый страх такого большого и сильного существа перед маленькой куницей. Пан почувствовал нечто жуткое, неестественное… нечто, от чего он вспомнил слова той девочки во дворе.

Он снова повернулся к Бранде:

– Она сказала, что здесь водятся призраки. Что их слишком много. «Они возвращаются», – вот что она сказала. Значит, вы думаете, что я призрак? Серьезно, вы так считаете?

Бранде крепко зажмурился и сидел абсолютно неподвижно, как будто надеялся, что это сделает его невидимкой.

– Очень странно, – продолжал Пан. – Видите ли, мне бы и в голову не пришло, что вы верите в призраков. Я-то думал, сама эта идея показалась бы вам нелепой. Думал, вы презираете любого, кто верит во что-то подобное. В «Гиперхоразмийцах» об этом так и написано. Или вы забыли, что сами написали?

Ответа не последовало.

– А ваш деймон? Она тоже призрак? Я чувствую в ней что-то странное. Ах, ну да, конечно, я совсем забыл! Вы же не верите в деймонов! Она пытается делать вид, что ее тут нет, – и вы тоже. Что это за призраки, о которых говорила девочка во дворе? Она имела в виду деймонов? Таких, как я? А когда они к вам приходят – днем или по ночам? Если вы сейчас откроете глаза, то опять их увидите? Что они делают? Говорят с вами? Трогают вас за лицо? Пытаются нащупать ваши глаза и открыть их насильно? Или, может, забираются к вам прямо под веки и давят на них изнутри? И как вам удается заснуть, если они все время рядом, смотрят на вас всю ночь напролет?