– Это по-американски!.. – воскликнул Мориама, который впервые слышал такую огромную речь про этическую основу жизни в Симода, да еще из уст одноглазой женщины; если послушать, то она лишилась глаза из преданности родине. Попробуй отбери у такой заведение! Но господин Ота не потерпит и тут поражения. Ота почти американский гений! Это пароход и наука, это пушка и виски в одном человеке.

– Массы девиц двинутся сюда, в Симода, за самопожертвенной любовью с иностранными моряками по случаю открытия страны. Мой дом – это монастырь преданных высшей силе, мы в согласье с храмом Чёракуди.

И посыпалось на голову переводчика: древний культ, все это не разврат Иошивара, не грязь, это труд, потом все горные девицы хорошие жены, матери.

Мориама взопрел и вытирал бритую голову и шею целыми пучками бумажных платков – такой град с него катил.

– Все это ради семьи! Вот какова любовь в Симода, где девицы и женщины чтят отцов и мужей, где самая преданная семья в мире. Как и во всей Японии, за измену мужу сразу казнят. Все верят и глубоко преданы самой древней народной вере и религии предков... В любви зарождается семья. Потом растут здоровые дети. А теперь скажите: что главное потребуется правительству от нас для судостроительства и торговли? Вы как представитель бакуфу сейчас говорите?

– Необходимо создать еще более богатые и приличные дома для приема иностранцев, – уклончиво повторил Мориама. – Когда я привел вчера девушку, то действовал как представитель-переводчик от губернатора...

– Что же мне с ней делать? Одеть ее, обуть, научить? И держать без дела?

– Чем занималась она в деревне? – спросил Эйноскэ.

– Отец ее рыбак, но он еще работал у соседа на заводе по выработке бобового масла. Дочь помогала отцу и давила пареные бобы в подвешенном мешке палками.

– Это очень драгоценная девица. По сведениям, была близка с очень большим матросом, за которым установлена слежка повсюду. Это значит, что она одна из тех редких, ценных женщин, которая может быть использована для больших государственных задач в связи с открытием страны и отменой закона о запрещении постройки больших кораблей. Но вы же лучше меня знаете, что при случайных, перепутанных обстоятельствах можно заболеть.

– У меня болезней не бывает. Я буду следить за ней... Я все поняла, спасибо большое.

– Правительство покроет по судостроению и питанию эбису все расходы. Ваши убытки в Симода, возможно, также будут учтены.

– Спасибо, спасибо!

Недавно Мориама бросил свою старую жену и детей в Нагасаки. Он молод, крепок, плечист, спортивен. Он много ценных похвал и советов получил от американцев и даже от русских. Он сам чувствует себя первым японским американцем с банкирскими купонами. Со старой жизнью в изолированной Японии, со старой семьей, изуверствами и домостроем покончено навсегда. Теперь Мориама держится новых, передовых взглядов. Он переехал в Эдо, женился на молодой и все время имеет дела только с иностранцами. Он новый, модный, светский японец будущего.

Хозяйка попросила Эйноскэ перевести на американский язык новое название, которое она хотела бы дать своему заведению после цунами. Мориама сделал временную надпись по-английски на куске материи величиной с американское полотенце и протянул ее над входом. Завтра будет готова вывеска, он еще добавил от себя: «Welcome!»

Несмотря на тревожные ожидания, Фуми была счастлива в глубине души. Все наставления хозяйки и знахарки ее не касались. Она уже беременна. Поэтому и при свидании у губернатора так холодно внешне и душевно так строго, спокойно сидела Фуми рядом с Петрухой. Поэтому угас девичий румянец на ее сухих скулах. Исчезла пылкость взора. Поэтому за последнее время лицо ее стало матовым, бледным, чуть округлилось. Взор обращен был внутрь себя, а не на молодого матроса. Она пожалела его, что-то очень милое еще было в нем. Но своя внутренняя жизнь, к которой она была обращена, занимала ее теперь. И ей никто, кроме нее самой, не мог помочь.

Вечером в зале раздались низкие западные голоса. Ввалилась толпа вежливых, веселых американцев. Они видели новый плакат с новым названием заведения над входом. Два полотнища с названиями – по-американски и по-японски. Теперь этот двухэтажный дом называется «Знатный салон «Свободная Америка». Очень двусмысленно. Как будто вежливо. И как будто оскорбительно. Если узнает американец, то обязательно зайдет. А каждый японец отлично поймет, что значит отвратительная «свободная Америка». Америка и публичный дом – одно и то же.

Играл шэмизен. Пел красивый низкий голос толстой дамы. Блюда, деревянные и серебряные, расставлены на столах. Кувшины с сакэ, большие и малые, так красиво расписаны, что кажутся сделанными из драгоценных камней.

В зале на татами расположилась целая компания моряков в ярких рубашках. Все с рыжими и светлыми бородами.

Фуми, по указанию хозяйки, сидела в сторонке от пирующих. Она принимала все как должное. Она все же не виновата. Отношения с Петрухой переменились и стали серьезными, как у мужа с женой, когда ожидают ребенка. В это никто не будет посвящен. Это не дело посторонних. Надо подольше скрывать. Могут в доме губернатора думать что хотят. Пусть делают что хотят, пусть только не убьют. Теперь она знает, что Петруха любит ее очень и все понимает. Он ее не обидел. Поэтому она счастлива и будет думать о нем. Он любил на свободе, в соснах у моря. Не в ловушке. Поэтому она очень благодарит его. Он благородный морской воин.

Американцы выли и прыгали в воздухе, по всему залу носились их бороды, и казалось, что под мирные звуки сельской дудки в Японии летают дьяволы.

– Где иероглиф? Как мог в официальном, уже подписанном договоре с Россией пропасть иероглиф? – спрашивал Кавадзи, и угрожающе-спокойно смотрели на академика Кога его выпученные глаза.

Вот когда Кога посрамлен. Кавадзи, проверяя японскую и китайскую копии, нашел ошибку. Вот и венец в долголетней борьбе Кавадзи и Кога. Ученый всегда подчеркивал тоном и важностью и прямо говорил, что он не простой чиновник, не умеет составлять официальные бумаги, что он – существо, способное писать философские трактаты, исторические сочинения, художественную прозу на современную тему, а также стихи о рыцарстве, об основном кодексе чести, о верности и даже ничтожные, любовные, а деловые, чиновничьи бумаги не его дело. Но ему была не простая бумага поручена, а важнейший государственный договор. И вот он со своим пренебрежением к чиновничеству позорно сел в лужу. Кавадзи проверял и нашел, что в китайском тексте пропущен иероглиф. Так и сидишь всю жизнь как на циновке с шипами.

Кога не сдавался. Он как бы шествовал дальше по пути отрицания чиновничьей бюрократии, желая доказать, что бюрократический формализм въелся во все поры жизни и быта Японии. Правительство обращает внимание на мелочи. Главное сейчас не китайская ученость, не пустячные формальности, а дух прогресса! И наука! Догматик Кавадзи!

– Это очень мелкий иероглиф, который ничего не значит, – говорил Кога, – и договор имеет полную силу и значение и без этого иероглифа. Тем более что главный и самый точный текст – голландский. В крайнем случае можно вписать один иероглиф.