— Где вы черпаете жизненные силы?

— В себе. Осознание, что это может случиться с тобой, — это как впрыскивание адреналина. Помогает и при летальном исходе. В октябре сорок четвертого я снова получила повестку. На этот раз дело происходило так: комендант Рам сидел в большой комнате за одним концом стола, а мы, женщины и мужчины, проходили перед ним. Входили в одну дверь, выходили из другой.

— Где это было?

— Смутно помню, кажется, в L-318… В то время наш детский дом должен был освободить помещение для немцев. Скорее всего, у меня все смешалось. Во всяком случае, Рам остановил меня. Он заговорил со мной на венском диалекте, у меня хватило ума ответить тем же. Я не говорила на этом диалекте с детства. Когда знаешь, что это может случиться с тобой, можно пройти и смертельный экзамен.

Эрна умолкла, видимо, думая о том, что этот экзамен ей уже не пройти, но к неминуемому провалу тоже надо готовиться. Она готова отвечать на поставленные вопросы. В щадящем режиме. Мне определена роль слушателя по делу, но не собеседника. В каком-то смысле мы поменялись с Эрной местами. Как психоаналитик я не имею права спросить ее напрямую о том, каким образом удалось ей вытеснить из памяти всех, кому она обязана жизнью.

Она сидела, склонив голову, как Ленэ, настраивалась на эмоциональный контакт.

— О чем вас спрашивал Рам?

— Здорова ли я. Что я сделала, чтобы прибавить в весе. Почему-то это его интересовало. На самом деле полнота часто является следствием скверного питания. В негритянских гетто тоже страдают ожирением. Плохая пища неправильно усваивается. Вы жиреете и при том постоянно голодны. Меня изводила сама жажды еды. Пару раз у меня были голодные галлюцинации… как это ни смешно, я бредила салями. У меня была цинга, из‐за дефицита витамина С зубы так расшатались, что я могла вынимать их изо рта руками. А так… взрослела, как все подростки. Умственное развитие опережало эмоциональное, чувства я подавляла. В отношениях с Войтехом, а затем и с Виктором не было секса, я искала отца, а не жениха. То, что я была интеллектуалкой, следует из перечня лекций и прочитанных книг… А вот день смерти мамы помечен одним крестиком. Ни слова. За три года я сделала всего две записи, и обе — в попытке самоанализа. Хотите послушать?

— Да.

«Мне везет, я человек внутренней дисциплины, это помогает держать равновесие, физическое и душевное. Я могу абстрагироваться от того, что творится вокруг. Например, в этом году в начале сентября я провела одни из самых счастливых дней на холодном жутком чердаке в безостановочно тяжелой работе, — и мне было легко. Почему? От предвкушения встречи с Виктором. Думая о нашей вечерней прогулке, я ощущала себя физически крепкой, доброй, красивой. …Прежде я считала себя законченной материалисткой, но теперь поняла, что я — идеалист, в основе моей тепло, женственность, вероятно, даже нежность, порой доходящая до аффектации, что меня саму поражает. Мне чужд интерес к мужским видам спорта, играм, математике, соревнованиям — фактически, к любой игре. Моя суть — в стремлении к независимости, в саморазвитии, в способности раскрывать себя. Как ни странно, меня всегда привлекали мужчины мудрые, чувствительные и сердечные, а не физически сильные, амбициозные и самоуверенные».

— И этот мужчина перед вами! — Боб отвесил нижайший поклон. — Машина подана.

По дороге в ресторан Боб огласил расписание на завтра: утром он заедет за мной, и мы все отправимся в институт Ханны Перкинс, потом Эрна будет отдыхать, вечером — театр. Зато следующий день ничем не занят, и перед моим отлетом еще пару часов. Эрна сказала, что завтра будет видно, понадобится ли ей столь долгий отдых между двумя мероприятиями, спросила, так ли все идет, как я планировала. Я опешила. Меня впервые о чем-то спросили. Конечно, я безмерно благодарна за доверие. «Взаимно», — сказала Эрна.

* * *

Ресторан гудел. Явилась Татьяна. Крепкое рукопожатие, отцовская улыбка. Хау ду ю ду? В приглушенном свете я ее не разглядела. Высокая, светлые волосы — вот и все. Она села рядом со мной, чтобы смотреть на родителей, — в кои-то веки удалось освободить вечер для полноценного общения, залетным гостям везет больше. Говорить в потемках при таком шуме было невозможно. «Отец тоже смертельно болен, не только мама», — раздалось у самого уха. Неужели меня не насторожил тот факт, что в Атланте его везли с самолета в коляске? Но потом-то он бодро передвигался, без всякой коляски… Да, ее родители умеют держать себя в руках. То есть передо мной на красных стульях сидели люди, которые вот-вот умрут и при этом с удовольствием поедают картофельную запеканку в грибном соусе. Поддержка либидо… Далее Татьяна сообщила, но уже громко, что в Иерусалиме произошел теракт, взорван автобус, и что палестинцев можно понять… К тому времени в Израиле была глубокая ночь, ни дети, ни Сережа в автобусах не ездят, но можно ведь оказаться рядом… Некогда угнетенные легко становятся угнетателями, евреи пользуются своей безнаказанностью, потому что… далее следовала цепь логических заключений вроде того, что немцы спасут мир от евреев, поскольку говорят по-немецки, и сводилось все к тому, что интифада — это цветочки, грядет освободительная война, которую Израиль сам на себя навлекает. На осторожное замечание Эрны о том, что я человек русской культуры, Татьяна отпарировала: «Не русской, а советской. Русским аристократам, каким был твой дядя Саша, в Израиле делать нечего. Это — третий мир, потому Советский Союз туда и валит».

Как представитель третьего мира я вышла с сигаретой на воздух. Не пора бы Татьяне узнать, где и от чего умерла ее бабушка Маргарита?

На обратном пути Боб поблагодарил меня за проявленную сдержанность. Они несколько опасались этой встречи, но все прошло как надо, и лично мне они очень сочувствуют — сообщение про теракт не может не взволновать. Послезавтра будет встреча с Лидией, которая, несмотря на всю занятость, желает быть представленной.

22 февраля 2002 года. Вы услышите других, когда научитесь слышать себя

Из института Ханны Перкинс, который, как я говорила, напрочь стерся из памяти, Боб отвез меня в дом престарелых и через два часа за мной вернулся.

Эрна сидела принаряженная — зеленый костюм, белая блузка. Я пойду в театр как есть. Меня это не волнует, волнуют диктофоны. Поменять местами? Что это даст? Я достала из кармана шпаргалку. Начнем.

— Какой период вы считаете наиболее значимым для вашего становления?

— Я взрослела в Вене, взрослела в Праге, взрослела в Терезине. Взросление. Внутри и снаружи. Как и сейчас, в старости. Попытка справиться с жизнью. Холокост не поглотил меня, но глубоко затронул. Я не желала применять его уроки. Возьмем Солженицына. Как писателю ему было необходимо переосмыслить то, что он испытал, иначе боль разорвала бы его изнутри. Я же избрала то поле деятельности, в котором главное — не переносить на пациентов свой опыт, дать им возможность осмыслять свое, а не мое. Умея управлять собой, проще оказывать душевную помощь. Этому я научилась. А вот ваши родители, как я понимаю, нет. Они — поэты, они позволили себе обрушить на маленькую девочку весь свой эмоциональный багаж. Они сдали его вам. В камеру хранения. Образно говоря, ваш опыт, хоть и не концлагерный, мог стать вашим внутренним концлагерем. Но не стал.