Кровать в гостевом номере была удобной. А мысли тяжелыми. Если дочери не дадут разрешение на реставрацию, рисунки погибнут. Что бы ни говорила Эрна, ей нужен результат. Смонтированный фильм, который мы снимали в Атланте, и книга в виде интервью. Но, зная своих дочерей, она понимает, что они будут чинить препятствия. Именно с этого и началась беседа.

* * *

Не получив от Боба никаких предупреждений, я пришла в назначенное время. На столе лежали рисунки с портретами детей из английского детдома. Для выставки они никак не подходят, останутся нереставрированными.

Вошла Эрна, придвинула папку с рисунками к краю стола и села в кресло.

— Вы хотите поговорить о рисунках?

— Если это имеет для вас смысл…

— Конечно!

— Это Тедди, мальчик из Англии. У нас было около тридцати детей в детском доме. В течение первого года мы обитали в полностью изолированной местности, в Пьюси, неподалеку от Солсбери. С этими детьми у меня сложились близкие долговременные отношения. Ну конечно, они знали, что такое радио и что такое апельсин. Там были проблемы другого рода. Скажем, один мальчик был незаконнорожденным, так это называлось тогда, а теперь — ребенок матери-одиночки. У него были врожденные признаки сифилиса. Он был очень хорош собой, я была им очарована. Этот мальчик никогда не жил в семье, кочевал из дома в дом. Кажется, он никогда не общался с особями мужского пола. Единственные мужчины, которых видели дети в Пьюси, — это почтальон и молочник. Да и то издалека. В дом они не заходили.

— А что было с Тедди?

— Нежеланный ребенок. Родители не принимали его, он отвечал им тем же. Его поведение дало им повод избавиться от Тедди. А мальчик хороший, вдумчивый. Я умоляла его мать приехать, повидаться с ним. Ответ его матери на мое письмо помню наизусть: «Я нахожусь под врачом, я должна делать, что он велит, и не могу приехать». «Я нахожусь под врачом» — это специфически британский оборот речи, такого в Америке не услышите. Для нас он имеет двойной смысл. Мать «под врачом» и отец Тедди были нищими и необразованными, к тому же — садомазохистами: то жуткие скандалы, то всплески безумной страсти.

— Откуда мать Тедди знала, где искать помощь?

— Наверное, поспрашивала людей, кто-то посоветовал ей Британскую гуманистическую ассоциацию, в управлении которой была опека. Попасть в такой дом непросто. Рут Томас проводила психологический осмотр, чтобы понять, показан ребенку такой дом или нет. Постоянных контактов детей с родителями было куда меньше, чем в лагере. Хотя родители наличествовали и могли навещать детей в любое время, мы общались по переписке. Дети были нежеланными, их мало кто навещал. В Терезине все было наоборот. Там родители приходили сами. Некоторые каждый день, обычно вечером, перед сном. Конечно, были и дети-сироты, у кого-то была тетя, у кого-то один родитель…

— Сколько всего детей было у вас на попечении?

— В Терезине?

— Да.

— Там была ротация. Одних увозили, других привозили. Я называла число двадцать два, столько помещалось у нас в L-318. Потом нас перевели в L-417… Это было очень тяжело: только привыкнут друг к другу — опять транспорт… Я изо всех сил поддерживала в них веру, что это ненадолго, что скоро кончится война и мы будем вместе. Я говорила от чистого сердца, я не представляла, что детей могут убить.

— Но вы же знали про детей из Польши, с которыми уехала Ленэ.

— Откуда я могла знать, что с ними сделали? То, что от Ленэ не приходило никаких сообщений, наводило на страшные мысли… Но дети — это в голове не укладывалось. Я могла себе вообразить толпы бесхозных детей в деревне Макаровцы во время Первой мировой войны… Тоже ведь ужас. Дети — жертвы любой большой войны. Но представить их в газовой камере… Впервые я узнала об этом ранней весной сорок пятого, когда в Терезин стали приходить эшелоны так называемых возвратных транспортов. Детей в них не было. В одном из вагонов была мать Иво, мальчика, чей портрет есть в моем альбоме, он был из моей группы. Так мы узнали о газовых камерах. То есть все мои дети, с которыми мы добавляли отметины на дверной притолоке, задохнулись…

— Вы говорили, что в лагере видели разных матерей… И что мать Иво…

— Да, она не пошла с ним в газовую камеру.

— Но ведь никто не знал, что означала эта селекция… Вы только что сказали, что не могли себе такого представить…

— Я видела, как она общалась с Иво. Она куда лучше была осведомлена о том, что происходит рядом с ним, чем о том, что делается в его душе. Случившееся в Освенциме не было внезапностью. Когда она увидела меня в Терезине, она опустила глаза и прошла мимо. Она страдала как Анна Каренина, которая не могла быть Сереже настоящей матерью. А ведь в этом не было никакой ее вины. Некоторые женщины — матери, некоторые — нет. Отношения матери с ребенком формируются еще до рождения. Не знаю, что там у них было с Иво. Приведу другой пример. Мне помогала ухаживать за детьми мать Гонзы, он был в моей группе. Они с Гонзой души не чаяли друг в друге. Как мой отец с няней-кормилицей. В Освенциме она от себя Гонзу не отпустила. Инстинкт материнства — один из самых мощных, он не предполагает раздумий. Кстати, история с Иво и его матерью позже легла в основу моей книги.

— Позвольте мне заступиться за мать Иво, Камилу Розенбаум, она была пражской балериной, которая в Терезине стала воспитательницей в детском доме для девочек, и они ее обожали.

— Забота о чужих детях, в особенности о подростках, не похожа на заботу о своем, притом маленьком ребенке.

— Там была совсем другая ситуация. Камила удочерила в Терезине талантливейшую Эву Вольфенштейн, ученицу Фридл. По рассказу очевидицы, которая была с ними на селекции, Эва вырвала Иво из рук Камилы и перевела на свою сторону. Ночью в бараке Камила кружилась с воображаемым ребенком на руках, как привидение. Танец смерти… После войны она родила двух дочерей, с одной из них я дружу. В поисках материалов о Камиле одна из них приехала ко мне из Англии. Она рассказывала, что они выросли в полном неведении о том, что у них были брат и приемная сестра, и я показала ей ваш рисунок Иво.

Эрна резко поднялась со стула и, не глядя в мою сторону, вышла. Лучше б я молчала. Когда она вернулась, на щеках горели два красных резко очерченных овала. Где Боб?

— Я в порядке. Эта информация не меняет сути дела. То, что я увидела в Терезине, и то, что узнала потом, совпадает.

Диктофоны поскрипывали в тишине. Странный звук. Я промотала назад пленку на том, что стоял под рукой. «Эта информация не меняет сути…» Записалось.

— А вообще людям свойственно заблуждаться. Доктор Катан рассказывал нам, что в Голландии, где он скрывался всю войну, был лишь один человек, который не заблуждался. Это его пациент-параноик. Тому было очевидно, что немцы вторгнутся, и единственное, что нужно делать, — бежать. Спасаться бегством. Мою мать тоже следует причислить к параноикам. Она не заблуждалась, она не хотела в Чехословакию, не верила, что там будет мир, она рвалась в Лондон, она знала, что двери перед нами захлопнутся и убедила в этом отца. Останься он с нами, он бы погиб. Те, кто не заблуждался, воспринимали сложившуюся ситуацию как беспросветную. Какой она и была.