— Да, я сам удивился.

— И какова она?

— Она похожа на газель.

— Когда ты встретишься с ней снова?

— Я не встречусь.

— Почему Вилли, почему нет? Она не хочет?

— Она хочет. Но нет, нет. Тео, я уже умер.

— Мертвецы не занимаются любовью.

— Это было просто чудо. Но за чудесами ничего не следует. Они вне обыденной жизни.

— Я бы сказал, что как раз за чудесами всегда что-то следует, по определению. И ты согласился, что стал другим.

— Нет. Ты сказал, что я переменился. А я — только прошлое без настоящего.

— Это — трусливая ложь.

— Как справиться с прошлым, Тео?

— Простить его. Дать ему мирно опочить в тебе.

— Не могу.

— Ты должен простить Гитлера, Вилли. Пора уже.

— Да будь он проклят, Гитлер! Нет, я никогда не прощу его. Но проблема не в этом.

— В чем проблема?

— В прощении самого себя.

— Что ты имеешь в виду?

— Дело не в том, что он сделал, а в том, что я.

— Где?

— Da unten. La-bas[24]— в Дахау.

— Вилли, Вилли, Вилли, замолчи.

— Я в порядке.

— И хочу сказать — не рассказывай мне.

— Ты всегда просил рассказать, а теперь говоришь — не рассказывай.

— Я совсем развалился, Вилли. Я все время плохо себя чувствую. Ладно, расскажи мне без подробностей. Что произошло там?

— Я предал двоих людей, потому что я испугался, и они погибли.

— В том аду… Пожалей себя, Вилли.

— Их загнали в газовую камеру. Моей жизни ничего не угрожало.

— Мы — прах, Вилли. Нет ни единого, чей разум и мораль нельзя сломать пыткой. Не думай — я сделал это. Думай — это было сделано.

— Но это я виноват.

— Это в тебе гордость говорит.

— Их задушили газом, Тео.

Вилли сидел в кресле, его вытянутая вперед хромая нога лежала в толстом слое пепла у камина. Тео сидел спиной к камину на стуле, который он придвинул поближе к Вилли. Он отвел глаза от головы Вилли и посмотрел в мерцающие в высоком окне голубые небеса. Его рука тяжело легла на руку Вилли, ладонью он погладил его плечо.

Вилли отбросил назад свои отросшие седые волосы, лицо его расслабилось и приобрело абсолютно спокойный вид:

— Ты, наверно, прав. Но я не могу мыслить в твоих терминах. Это ведь даже не память. Это всегда со мной.

— Все время, Вилли?

— Каждый час, каждую минуту. И никакими силами не избавиться от этого. Никакой душевной хитростью. Никакой психологической уловкой.

— Посмотрим, мой дорогой. Если с тобой случилось одно чудо, может случиться и другое. Может быть, ты расскажешь мне все, в конце концов.

— Да, думаю, да.

Мне не хочется слушать, подумал Тео. Он по-настоящему и не рассказывает, в чем дело.

Тео чуть передвинул руку, трогая пальцами воротничок рубашки Вилли. Он сосредоточил взгляд на сияющем окне. Солнечный свет как будто проник внутрь стекла, и голубое небо виднелось сквозь ослепляющий экран расколотого света. Пока Вилли бормотал, Тео упорно старался думать о чем-нибудь другом. Он думал о чайке со сломанным крылом, найденной близнецами, которую они притащили к нему. Генриетта плакала и гладила чайку, сидевшую на одной руке, другой. Близнецы бежали к Тео по камням. Когда они увидели пораненную птицу, они растерялись, они не знали, что делать. Можно ли помочь, можно ли вылечить больное крыло, может быть, отнести ее к ветеринару? Тео сказал — нет, со сломанным крылом уже ничего не поделаешь. Он должен был забрать у них чайку и утопить ее как можно быстрее. Это был акт милосердия. Ничего нельзя было больше сделать. Он осторожно снял чайку с вытянутой руки Генриетты и сказал близнецам, чтобы они ушли. Они сразу же убежали. Эдвард захлебывался слезами. Тео не стал медлить — снимать ботинки или закатывать брюки, он просто вошел в воду, его сапоги скрипели по светлым подводным камням. Чайка лежала в его руках абсолютно неподвижно, ее глаза казались бесстрастными, спокойными. Птица была легкой, легкой. А ее серые перья были такими мягкими. Тео наклонился и быстро погрузил этот мягкий серый сверток жизни вниз под воду. Она сделала слабое движение. Он так стоял наклонясь, долго, с закрытыми глазами, ощущая, как солнце припекает его шею. Он не смотрел на мокрый комок в своих руках. Он решил не оставлять ее в море, чтобы близнецы снова не нашли ее. Он поднял камень и пошел с бьющими по ногам мокрыми брюками к дальнему концу пляжа, где он встал на колени и руками выкопал ямку в перекатывающейся гальке так глубоко, как мог. Он положил туда мертвую чайку и засыпал ее. Потом он отошел в сторонку и лег лицом на камни.

Голос Вилли продолжал говорить, а Тео слушал вполуха, прижимая к сердцу мысль о чайке. Наконец в комнате воцарилась тишина.

— Хочешь выпить чаю? — спросил Тео.

— Да. Ты приготовишь?

Тео встал и пошел в маленькую кухоньку Вилли. Он думал: в чем же тут смысл? Что мне сказать ему? Человек должен забывать о своих старых грехах в предвидении новых. Но как забыть? Смысл в том, что только любовь имеет значение, только она добра. Не надо смотреть на злое, надо смотреть на доброе. Только такое созерцание может сломать тиранию прошлого, отринуть от себя зло, отринуть, в конце концов, самого себя. При свете добра зло отчуждается, оно занимает только свое место, не претендуя на роль добра. Может он объяснить все это Вилли? Он должен попытаться.

Пока он наполнял чайник, он увидел в угловом окне девушку в голубом платье с длинными распущенными волосами, идущую по тропинке из березняка. Он крикнул:

— К тебе гостья, Вилли!

— Мэри?

— Нет. Незнакомая девушка.

Вилли вскочил и подошел к нему.

— О, Господи, Тео, что мне делать? Это — Джессика.

— Кто такая?

— Газель.

— Ты не рад?

— Но как она нашла меня?

— Ты должен угостить ее чаем. Я ухожу.

— Тео, не покидай меня! Слушай, Тео, я не могу вынести это. Понимаешь? Я пойду спрячусь на кладбище. Скажи ей, что я уехал из Трескомба и ты не знаешь мой адрес и теперь живешь здесь. Скажешь? И заставь ее поверить. Избавься от нее. Потом сходи за мной, когда она уйдет. Я выйду через заднюю дверь.

Задняя дверь стукнула. Тео задумчиво готовил чай. Длинноногая девушка с длинными волосами решительно поднялась в горку.

— Привет, Джессика, — сказал Тео, встречая ее у дверей.