И когда-нибудь в очень далеком будущем люди опять будут наслаждаться жизнью перед своими телевизорами, наслаждаться, охваченные страхом, и, как сегодня, будут надеяться, что убивать станут не там, где они находятся, а в какой-нибудь новой Венгрии, в новой Корее, в новом Алжире, в новом Индокитае, будут справедливо негодовать против несправедливости, о которой им известно еще меньше, чем о самих себе, и наконец явится еще один Билли Грэм с его решительной борьбой во главе последних разумных людей при Армагеддоне.

Однажды на заре времен люди выделились из природы. Они долго существовали рядом с ней, словно испуганная фаланга, но эта фаланга становилась все более грозной, а годы сменялись сотнями тысячелетий. Люди все более остервенело нападали на природу, пока она не начала отступать, и тогда до следующего Судного дня, когда природа потребует назад то, что принадлежит ей, останется лишь несколько тысяч лет.

Кто-то сказал, что природа не могла бы изобрести колеса, что его изобрел человек, идя рядом с природой. Но он забыл, что Солнечная система — это колесо, состоящее из колес.

Даже пережившие будущий Рагнарёк сохранят память о колесе. Они начнут со знака, изображающего солнце, как это уже не однажды, очень давно, делали люди. И снова будут развивать колесо, изобретая настенные часы со множеством колесиков, телеги, велосипеды и снова отправятся в космос под знаком этого колеса и сгорят в нем. Нашим правильным летосчислением следовало бы считать то, которое проходит от одного самоубийства человечества до другого.

Эйстейн Мюре налил себе вина, немного отодвинул свой стул и окинул взглядом всех присутствующих. На несколько мгновений его живые глаза задержались на каждом. Черная шевелюра Эйстейна поседела, но была по-прежнему непокорна, она не напоминала о возрасте — Эйстейн был известен как дамский угодник. В его присутствии мужьям приходилось приглядывать за своими женами.

— Когда Фелисия позвонила и пригласила меня приехать в Венхауг, мне не сразу удалось устроить свои дела и освободиться. Но если бы я знал, что меня здесь ждет, я бы не просил времени на размышление. Из слов Фелисии я не понял, что Биргит с дочерью тоже приглашены в Венхауг.

Он поднял бокал, глядя на Фелисию, которая открыв рот ждала продолжения. Она предчувствовала сюрприз. Но Эйстейн уже повернулся к Эрлингу. Его большие глаза, как всегда, блестели, и выпитое им вино не погасило этот блеск, настроение у него было приподнятое. Эйстейн Мюре славился тем, что всегда находился как бы под хмельком, ему и не нужно было пить, но выпить он любил. Ему было трудно начать, он улыбался Биргит Этрусской и ее дочери и, может быть, думал совсем о другом, но после двух-трех бессвязных фраз наконец разошелся:

— Эрлинг, ты говорил о том, что все повторяется. Я недавно был в Швеции. В Стокгольме я останавливался в маленькой гостинице, в которой однажды ночевал во время войны, мне даже дали тот же самый номер. Пусть мой рассказ будет небольшой иллюстрацией к твоей теории о том, что все повторяется. Хотя ты имел в виду не те повторения, которые случаются в рамках одной человеческой жизни. Рано утром в 1942 году меня разбудил телефонный звонок, раздавшийся у меня в номере. Слишком рано, если учесть, что накануне был мой день рождения. Я уронил на пол несколько газет и опрокинул лампу, прежде чем мне удалось найти телефонную трубку. Портье сказал, что меня вызывает Осло. Поймите, это было в 1942 году, утром 13 октября. Я бы удивился не больше, если б мне позвонили из Токио. Чтобы норвежскому беженцу звонили из Осло! Это было совершенно исключено, но учтите, в каком я был состоянии. Я пытался стряхнуть с себя сон, голова моя лихорадочно работала. Этот звонок, безусловно, свидетельствовал о том, что немцы прекрасно осведомлены, кто из норвежцев бежал в Швецию и что я нахожусь в Стокгольме. Я ждал, слушая, как телефонистки на линии кричали время от времени «алло». То и дело возникали какие-то помехи. Ведь этот разговор должен был прослушиваться и тут, и там, и повсюду, и я вдруг подумал, какой будет скандал, когда в нашем посольстве станет известно, что мне звонили из Осло. Я весь покрылся испариной. Не забывайте о двух вещах: во-первых, накануне я бурно отпраздновал свой день рождения и, во-вторых, звонок был из Осло в 1942 году. Я не был важной шишкой и не мог считаться спасителем Норвегии; во время оккупации, пока у меня была такая возможность, я тихо и мирно выписывал людям фальшивые паспорта. И тем не менее я вдруг почувствовал себя важной персоной. Неужели шпионаж среди беженцев ведется так эффективно, что в Осло уже известно, что эту ночь я провел не дома в собственной постели, а в гостинице, так как был слишком пьян, чтобы на трамвае добираться до Нокебю? — думал я.

После новых пререканий и треска на линии меня спросили по-норвежски: Это ты, Эйстейн?

Да, это я. Хлынул торопливый поток слов о каких-то делах, и моя голова окончательно пошла кругом.

— Ты меня слышишь? — кричал время от времени тот человек, и я кричал, что слышу. Ничего другого я долгое время вставить не мог.

Он говорил что-то о рыбе, да, о рыбе, но я решительно не понимал, какое отношение я имею к рыбе, если не считать того, что иногда я мечтал о селедке.

— Что ты об этом думаешь? — спросил наконец этот болтун.

— Ну, если не считать форели и окуня… А с кем я, собственно, говорю?

В трубке охнули и смущенно спросили:

— А почему ты говоришь по-норвежски?

— А почему бы мне не говорить по-норвежски? Я живу здесь, потому что получил разрешение.

— Так ты не Эйстейн? — закричал он и назвал совершенно незнакомую мне фамилию на «Ю».

— Нет, — сказал я. — Моя фамилия Мюре. Эйстейн Мюре. Спасибо вам за интересные сведения.

Я услыхал приглушенное «Вот, черт!» и отбой.

Я так и не понял, что он такое мне сообщил, и больше этим не интересовался, но часа через два, когда я уходил из гостиницы, портье обиженно поглядел на меня. Видимо, ему тоже кое-что сообщили из Осло.

Поговорив по телефону, я встал и выпил первую из трех бутылок жидкого пива, положенных постояльцу. Потом побрился непослушными с похмелья руками. Выпил вторую бутылку пива, умылся и поднес к губам третью. В дверь постучали. Я открыл, вошла дама, которую я знал. Она обрушилась на меня с обидами, потому что не получила приглашения на мой день рождения. Ей было… Да, ей было столько же, сколько сегодня Адде, и за словом в карман она не лезла. Она не запнулась ни на одной фразе, пока я не опрокинул ее на кровать и не последовал туда за ней, уже утоливший жажду, умытый и свежевыбритый. Теперь она жаловалась только на запах пива. Она была шведка.

Я уверил ее, что на моем дне рождения вообще не было женщин, кажется, так оно и было, не помню.

Так вот, приехав в Стокгольм через пятнадцать лет и остановившись в той же гостинице, я сразу понял, что попал в тот самый номер, в котором во время войны беседовал о рыбе. Такие комнаты появляются, когда архитектор не знает, что ему делать с помещением внутри дома, и оставляет все как есть. Никогда не видел более нелепой комнаты, у нее не было вообще никакой формы. Но я говорю об этом лишь затем, чтобы объяснить вам, почему я узнал ее столько лет спустя. Я распаковал вещи, привел себя в порядок с дороги и пошел в город.