Раздумья святейшего прервали, пришли сказать, что приехал от царя окольничий Иван Михайлович Милославский.

Благодушие владело Никоном. Царским слугам было далеко до патриаршего двора, а теперь за пятьдесят верст гоняют. Выслушав Милославского, опечалился, взволновался.

– Бог даст, Борис Иванович поправится… Сердца у меня на него нет, а чтоб не было какого-либо перетолкования или домысла, я напишу письмо.

Написал тотчас, чтоб Иван Михайлович поспел, прочитал болящему прощение.

«Мы никакой досады от Бориса Ивановича не видели, кроме любви и милости, – писал Никон, – а хотя бы что-нибудь и было, то мы Христовы подражатели, и его Господь Бог простит, если, как человек, в чем-нибудь виноват перед нами. Мы теперь оскудели всем и потому молим твою кротость пожаловать что-нибудь для создания храма Христова Воскресения и нам, бедным, на пропитание».

Это место Никону понравилось. С удовольствием дважды перечитал написанное.

– Пусть постарается для Церкви Божией. Будет стараться – и помирать расхочет. Сейчас мы это подкрепим.

«А мы рады поминать его, боярина. Ничто так не пользует нашей души, как создание святых церквей. А всего полезнее для души его было бы, если б он изволил положиться в доме живоносного Воскресения, при святой Голгофе и память бы такого великого боярина не престала во веки и Бог бы, ради наших смиренных молитв, успокоил его».

Письмо ли помогло, Бог ли так судил, но Борис Иванович поборол свою немочь. И хоть уж от прежнего Морозова осталось немного, но пожил еще, радуя ближних. И особенно Федосью Прокопьевну, которая во всех московских церквах свечи заздравные ставила. До того усердно молилась за деверя, что муж ее, Глеб Иванович, взревновал:

– У меня ведь тоже здоровья нет. За меня бы так молилась.

1

Через комнату, где всего убранства одна скамья, воеводские слуги, одетые как вельможные паны, понесли чредою тарели, блюда, соусницы, перечницы, чаши, братины, чарочки. Дух вельможной еды слетал птичками с этого серебряного каравана и, покружив по комнате, садился на все семь носов. А носы уж были скорбны, третий час томились в ожидании приема. Семеро посланцев гетмана Выговского приехали к воеводе Василию Борисовичу Шереметеву предложить ему покинуть Киев, обещая благополучный, мирный переход до границы.

Шестеро из посланцев были люди тучные и величавые. Порода на лице, гордыня в брюхе, брюхо, как икона на крестном ходе, много впереди головы. Седьмой посланец паволоцкий полковник Иван Богун, хоть и с хохлом на бритой голове, дородство имел иное, чем его товарищи. Станом юноша, взором – мудрец, повадкою – князь.

Три часа сидения в пустой комнате его не взвинтили. Русскому боярину угодно измываться над казаками, значит, сам дурак.

Старшины непочитания стерпеть с благородной холодностью не умели, кто наливался кровью от гнева, кто становился бел, а подскарбий гетмана пан Побейволк зубами скрежетал… И вот все теперь переглядывались, перемигивались. Оказывается, воевода обед для господ казаков приготовлял. Отменнейший обед, какой только в Вавеле бывает, у короля.

Вполне убеждая приободрившихся старшин, что обед их ожидает королевский, слуги пронесли огромных три блюда. На одном – полуторасаженный осетр, на другом двенадцать лебедей, на третьем целиком зажаренный кабан, на спине которого сидели перепела, вальдшнепы и множество иных птичек, может быть, и соловьев.

Пронесли серебряный котел, полный вишневой, огнем полыхающей водки. Изобильные слюни старшинам пришлось уж рукавами отирать, а приглашения все не было.

Спустя некоторое время, через четверть часа, а то и через полчаса, комнатой ожидания проследовала депутация киевских мещан и белых священников.

– Это быдло за стол сажают раньше нас! – Рыжие усы пана Побейволка, воспылав, сделались пепельными. – Панове, сядем ли мы за один стол с потатчиками москалей?

Старшины мрачно помалкивали. Подскарбий горячился раньше времени. Никто за посланцами гетмана не приходил, а за стеной уже гудело застолье, так гудит от пчел цветущее дерево. Старшины косились на Богуна, но тот, привалясь спиной к стене, дремал.

Киевских мещан и священников потчевали князь Юрий Барятинский да Иван Чаадаев. Воевода, боярин Василий Борисович Шереметев, задавал тайный пир в личных своих покоях человеку в Киеве совсем неизвестному да и вообще неприметному – псаломщику Гурию, который приходился племянником нежинскому протопопу Максиму Филимоновичу. Кушал Гурий золотой ложкой, пил из индийской раковины, оправленной в золото.

По дорогам и проселкам Украины шастали бесчисленные шпионы Выговского. Вся почта досматривалась, гонцов перехватывали, и тогда Шереметев нашел верного почтаря в Максиме Филимоновиче.

Боярским обедом Василий Борисович наградил псаломщика за доставку письма от государя Алексея Михайловича. Наконец-то в Москве прозрели! Царь сообщал киевскому воеводе, что по городам разосланы грамоты об измене гетмана. Наконец-то позволялось изменников укрощать и побивать. На шее, как хомут, висели, на голову гадили – а все терпи. Тузят – терпи, отмахнешься – свои плахой пожалуют.

– Какие пан гетман слухи в народе распускает? – спросил своего дорогого гостя Шереметев.

– Весь Божий мир стоит на слухах, как на ходулях, – ответил небоязливый псаломщик. – Выговский не больше других брешет.

– А что же он брешет?

– В церкви прилюдно клялся; хотя бы всех моих людей побили, а, не взяв Киева, не отступлюсь.

Василий Борисович взял перепелку, отщипнул крылышко.

– Крепко ли слово гетмана?

– Войска много привел, тысяч с пятьдесят, да татар тысяч с двадцать, а что-то за тебя, боярин, не страшно.

– Не страшно?

– Ни на золотник!

Псаломщик показал мизинец, а на мизинце верхушку.

– А сколько у меня войска, народ знает?

– Как не знать?! Говорят, тысяч… – тут псаломщик почесал в затылке, – с двадцать.

– Народ говорит или кто другой?

Псаломщик засмеялся:

– Это я сам, тебе в угоду, приврал. Народ говорит: у тебя, боярин, тысяч десять солдат, а может, и того нет, тысяч семь.

Василий Борисович поднял брови: последняя цифра была совсем близка к истине.

– Отчего же мне не страшиться, когда у Выговского сил вдесятеро?

– За гетмана митрополит Дионисий, а за русского царя все церкви православные. За гетмана – пятеро полковников, а за русского царя народ да казаки Левого берега. Они уж и своего гетмана избрали. Слыхал?

– Нас от слухов засадами отгородили.

– Ивана Беспалого в гетманы выкрикнули.

– Весть благая. Поднимем же чашу за верных государю воинов, – сказал торжественно Василий Борисович и встал ради царского имени.