А сегодня я почти всю ночь не спал, слушал ветер, а потом под утро все-таки заснул. И мне приснился папа Серафим. Он во сне обнимал меня и щекотал своими усами и бородой. И у него лицо было все мокрое и соленое. И я шептал ему во сне: не плачь, папа, ты самый лучший, ты никогда не плачь, у нас все будет хорошо, у нас все будет лучше всех, вот увидишь, увидишь!

ЛЮДИ МОГУТ НЕ ПРОСТИТЬ. СЕРАФИМ

Я вернулся из больницы в Василь.

Сломанные ребра срослись. Мне сделали три операции на ребрах. Была селезенка задета. Хорошо, сказали врачи, не печень.

Когда нас привезли в больницу, меня и Пашку, нас положили на койки рядом, вместе. И я поворачивал голову и глядел на него. На его безглазое, страшное лицо.

Перевязали ему лицо. Весь в бинтах лежал.

Потом перевели его в другую палату.

Потом, я узнал от медсестер, отвезли в другую больницу – в Нижний. Оперировать. Что-то там, сказали, нехорошее с кровью началось.

Я лежал сам весь изломанный. И лицо мое тоже было покалеченное. Кости лица он мне здорово поломал. На лице мне тоже делали операцию. Нос вставляли; кости черепа правили. Заново лицо мне лепили. Как скульпторы.

Господи, Ты еси единственный и непреложный Скульптор, Художник всякого из нас, всякого человека, всяческой малой твари; Ты еси Творец и Создатель. И меня Ты создал, грешного. А что же я наделал?!

Я лежал искромсанным, перевязанным лицом вверх, для глаз мне окна в сплошных бинтах оставили, и было мне страшно, так страшно.

Так страшно, как в той районной больнице, мне в жизни не было никогда.

Сколько я пролежал? Не помню. Долго.

Я старался не думать о том, что оставил за спиной своей грешной, в Василе. Я только молился, днем и ночью. Лежал и молился.

Все, какие знал, молитвы повторял, читал про себя. Молитвослова у меня здесь не было, а сестричек я стеснялся попросить принести. Вот, думаю, скажут, какой поп лицемерный, избил человека до полусмерти, ослепил, а ему еще и молитвослов подавай.

Много я знал молитв; и все их читал.

И Ефрема Сирина; и Иоанна Дамаскина; и Иоанна Златоуста; и Василия Великого; и Григория Богослова; и Романа Сладкопевца; и Максима Грека; и Амвросия Медиоланского; и иных Святых Отцов святые, огненные слова повторял я.

И великую молитву Божией Матери святого преподобного отца Серафима Саровского, тезки своего, иеросхимонахом Сампсоном в ссылке услышанную, тоже твердил, все твердил:

“Всемилостивая Владычице моя, Пресвятая Госпоже, Всепречистая Дево, Богородице Марие, Мати Божия, несомненная и единственная моя Надежда! Не гнушайся мене, не отвергай мене, не остави мене, заступись, попроси, услыши; виждь. Госпоже, помози, прости, прости, Пречистая!”

Читаю – и сердце будто маслом обливают, елеем. Читаю – и вино сладкое льют. Да мимо, все мимо уст моих.

«Не творить тебе больше, Серафим, Святое Причастие. Грешен ты навек. Не простится твой грех. Не вернешься ты в мир святой! В мир любимой Церкви твоей! Да и сам к Причастию – не подойдешь уже. Каяться тебе всю жизнь, Серафим. Да не примет Господь раскаянье твое».

Лопасти бинтов больно давили на расплющенную голову. Я закрывал глаза и представлял, что это я слепой, что это я, а не Пашка, больше никогда не увижу мир.

«А что, лучше было бы, чтоб он ее убил?!»

Я начинал думать о ней – и стонал.

И тогда сестричка подбегала, бросалась к моей койке, трясла меня: «Больной, больной! Что вам дать? Вам плохо? Вы пить – хотите?.. Может, врача вызвать?..»

И оборачивалась, и испуганно кричала в коридор: «Мила!.. Мила!.. Дежурного врача позови!.. Тут больному Полянскому плохо!..»

Полянскому, думал я, а кто это такой?

А, это ж мое мирское… мертвое имя. Ушедшее. Убитое. Забытое навсегда.

Выписали меня; время прошло.

Я доехал до Лысой Горы на автобусе. Дождался парома на переправе.

Подошел паром. Все лица знакомые. И вроде незнакомые. Будто бы я в чужую деревню еду, не в свою.

«Господи, Господи… Живый в помощи Вышняго…»

Пока паром плыл, я читал про себя псалом. Люди смотрели на меня, будто мимо меня. Взгляды их обтекали меня и скатывались с меня, как холодная вода.

Никто ни слова не произнес. Не сказал: «Здравствуйте, отец Серафим!» Может, и впрямь я по чужой реке на чужом пароме плыл?

На берег сошел. В мирском ведь я был. В чем был в тот летний вечер, в брюках стареньких да в рубахе окровавленной, в том и взяли меня. Рубаху и брюки, спасибо, сестрички в больнице постирали… заштопали.

А холодно уже было. Осень слетела на землю, серая птица.

Когда рясу надену? Кто я теперь? Смертоубийца? Грешный попенок?

Все в епархии давно известно. Все Владыке давно уж доложили.

Казнь еще ждет меня. Эшафот впереди.

«Как-то там наш красный попка… наши звери… Никитка… Иулиания…» – подумал я смущенно, горько. Что-то недоброе чуяло сердце. Даже биться не хотело.

Пока шел в крутую васильскую гору – молитву Ефрема Сирина читал. «Господи и Владыко живота моего… Владыко… дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми…»

Пока по улицам шел – никто не поздоровался. Пустынно шел; будто и не было людей на октябрьской, продутой сизым, морозным ветром сырой улице.

Ровно год назад, в октябре… вскопанный огород… мерзлый чернозем…

Не думать. Не думать. О чем же думаешь, поп. Подумай лучше о ней. О ней.

Но и мыслью своей я не смел к ней, к Насте, прикоснуться.

Отодвигал мысль о ней от себя – обеими руками.

К избе подходил. Вспугнутый моими шагами петух порскнул из-под ног, ошалело замахал пестроткаными, ярко-шелковыми, ослепительными крыльями, золотыми с чернью и изумрудом, оглашено закукарекал: крекека-а-а! крекека-а-а!

На избе висел замок.

Господи, ведь меня увозили в машине тогда… ничего я не помнил…

Кого теперь с ключом искать? Куда мои ушли?

«Мои… Иулианья… Никитка…»

Хлев молчал. Сад молчал. С высохших вишен и слив облетели все желтые, медные, круглые мониста сухих листьев.

И тут за мной шаги послышались. Я оглянулся. Ко мне подходила Однозубая Валя. Она спешила и широко размахивала руками. Спешила ко мне.

И я обрадовался ей, как родной.

Кто-то ко мне сам идет! Кто – меня – приветствует! Меня, распоследнего грешника! Преступника!

Я кинулся ей навстречу.

– Валя… Валя… Здравствуй…

– Здравствуйте, батюшка, – сказала Валя, задыхаясь, топоча мелко и крепко – сбивая с сапог налипшую грязь, – с выздоровленьицем вас!