своей настоящей фамилии, из тебя, гад, польются сопли, и я собственноручно на твоей спине агитатора истолку в муку протокол!

— Мне нечего к этому прибавить, — ответил Карлсон.

— Где жил в Риге? — с металлом в голосе спросил Пятак.

Не получив ответа, задал следующий вопрос:

— Кто твои знакомые?

— Где чемодан с бельем?

— Господа, — ответил Карлсон, — я не однажды уже объяснял, в Риге не успел снять квартиру. Знакомых у меня нет и чемодана с бельем тоже.

Двое дюжих полицейских взяли Карлсона под руки о отвели на отгороженную барьером площадку.

— Пожалуй-ка, приятель, на исповедь, — проговорил один с усмешкой.

С Карлсона сняли пиджак, рот завязали мокрым полотенцем.

«На чужой роток не накинешь платок», — блеснула в памяти пословица, и еще подумалось, что думать сейчас нужно о чем-то постороннем — я не должен помнить ни одной фамилии, ни одного адреса, даже малейшего пустяка. Когда станут бить, буду думать о постороннем. Их девять, у них в таких делах опыт, голову пригнули к барьеру, протокол положили на спину.

Сзади кто-то крепко зажал ноги, будто железной скобой перетянули, двое других держат за руки.

Пятак сказал Карлсонуз

— Сейчас большой мастер помассирует тебе спину, считай, тебе повезло, парень!

КАРЛСОН РАЗМЫШЛЯЕТ О ДОМОВЛАДЕЛЬЦАХ, ВАННЫХ КОМНАТАХ, СЧАСТЬЕ И БУДУЩЕМ

Мой дом — моя крепость, четыре барьерных стены, сам я крыша над ними, и град сечет спину. Но куда же девался домовладелец?

Идет жаркая схватка, схватка за деньги и жизнь между домовладельцами и квартиросъемщиками. Делегатов квартиросъемщиков повсюду арестовывают как мятежников, смутьянов, потому что они, простаки, вздумали просить о снижении квартирной платы, иначе говоря, посягнули на кошелек и пузо домовладельца, и уж наверно в камерах полицейского управления отсиживается не одна дюжина таких делегатов.

Домовладельцы поднимают головы, устраивают сходки, толкуют о более решительных, действенных мерах, засыпают губернатора заверениями в своей поддержке. И вот пятого января съезд домовладельцев выносит решение: домовладельцы должны твердо держаться прежних постановлений о квартирной плате, квартирная плата должна вноситься в полном размере и за месяц вперед. В случае неуплаты в срок на квартиросъемщика можно подать в суд, причем генерал-губернатор отдал мировым судьям распоряжение рассматривать подобные дела в двадцать четыре часа, невыполнившие постановление суда выселяются из занимаемых квартир, а в случае неповиновения подлежат высылке в северные губернии страны. Домовладельцы с восторгом голосуют за резолюцию, однако неисповедимы пути господни, и где будет взять им спасительный Ноев ковчег, когда нахлынут воды потопа?

Вода — символ очищения.

Я бывал во многих новых доходных домах для рабочих и видел повсюду одно и то же. Только в квартире домовладельца ванна, у остальных даже сортиры на лестнице, о такой роскоши, как ванна, они и мечтать не смеют.

Изложение.

Домовладелец был грязен, вековая короста покрывала его тело. Измотанный в жестокой борьбе за существование, отощавший в погоне за счастьем, достатком, наконец-то к началу двадцатого века домовладелец обрел то, о чем он мечтал, к чему стремился из поколения в поколение. Присохшей коркой с ним пришли в двадцатый век и несбывшиеся надежды, которые род его копил десятилетиями, а надежды все оставались надеждами, отмирали, так и не сбывшись, и розовые, нежные тельца мертворожденных надежд отвердевали, черствели, каменели, обволакивая своих носителей все более крепкой, все более прочной броней, и со временем сквозь нее уж не могло пробиться ни единого слова сочувствия, ни в одну протянутую ладонь не мог быть вложен грош помощи и ни один скорбящий не мог быть утешен, ибо эти люди не чета каким-нибудь слюнтяям добрякам. И вот теперь домовладелец, бессердечный, неприступный, позабыв обо всех, сидел в ванне, в презрительном величии позабыв и забывая своих страждущих братьев, он, только он, обрел счастье, заковавшись в броню жестокосердия, не желая знать, что броня не что иное, как окаменевшие тельца несбывшихся надежд целых поколений его предков, не сознавая, что и другие жаждут живого, трепетного счастья, так нет же, ему хотелось одному смыть с себя корку грязи, ибо он думал,

думал ли он?

Нет, иначе.

Еще древние открыли, что весь мир и все вещи в нем состоят из атомов, из молекул, крохотных кирпичиков, вероятно, и счастье выглядит точно так же. Счастье, совсем как тень идет по свету вместе с человеком, и мыться в теплой, чистой воде было счастьем. После трудовою дня на цементной фабрике, когда во все поры въедалась белесая пыль, окунуться в очищающую воду было счастьем, но это счастье домовладелец оставил только себе.

Ему же никогда не приходилось работать на цементной фабрике.

Скоро само время станет мыть и песочить домовладельца железными перстами, в щелоке страданий будет купать его, пеной безнадежности мочалить, щетками дальних дорог драить, водами одиночества окатывать, и все это домовладелец сам навлек на свою голову. Ибо каждый сам готовит ванну своей судьбы, а горечь собирается по капле. Всякий раз, когда с квартирной платой к нему приходили съемщики, приходили из своих безванных, бесклозетных квартир, принося деньги, выкроенные из скудного жалованья, эти ассигнации уже тогда предназначались на растопку под котлом, в котором домохозяину предстояло вариться через много, даже трудно сказать, через сколько, лет.

Есть что-то фатальное в такой непреложности, и зовется она законом жизни, закон неумолим и неподкупен, неотвратим и неподкупен, домовладельцу никак не спастись и тогда, если б он вдруг понастроил ванны и в других квартирах.

Как узнать?

Счастье — это старая-престарая бабуля? Счастье — это кирпичики, тесно-тесно уложенные рядом, счастье — это молекулы, одна к одной, счастье — особая форма существования, счастье — дар божий или дело рук человеческих? Да разве может человек сотворить счастье! Даже из сказок известно, что счастье редкая гостья, к тому же и не очень она торовата, иной раз заглянет, а ничего не принесет, кроме утешения, обещания наведаться в другой раз, в сто лет один раз, один-единственный, стороной обходит счастье бедняков, не шибко шагает счастье— камни и те быстрее растут. Может, правду говорят, счастье бродит по свету, только ведь счастье на земле живет миллиарды лет, а человек — всего коротких шестьдесят, век человека для счастья все равно что дуновение ветра. Поймать ветер, поймать счастье? А мечтать о счастье — признак слабоволия? Нет в мире преступления большего, чем слабоволие, и сказать, что товарищи твои слабовольны, есть преступление. Ибо слова обла «дают магической силой.

Если скажем, что господа у нас добрые, станут ли они добрыми?

Никогда.

Так что же есть счастье?

Может, любовь? Отчего ж тогда у любви свое собственное имя? Нет места для любви