Хью это позабавило, он прошептал ей в ответ:

— Почему же? Это ведь имбудет неудобно.

Да, болван, а мне будет завидно!

Они уже почти поравнялись со скамейкой; пара на ней целовалась — страстно... и громко.

— Фу, — пробормотала Милли. — Ненавижу, когда громко целуются.

— Они нас не видели. И не знают, что мы здесь. — Хью говорил полушепотом. — Иначе, уверен, они вели бы себя потише.

У Милли было искушение кашлянуть и прервать их полное страсти объятие. Хорошо, что это оказалось не более чем объятие, иначе сейчас они были бы на скамейке уже в горизонтальном положении.

Место было очень неудобное — ведь узкие деревянные доски не прогибались — а, судя по виду, парочку нельзя было назвать зелеными юнцами. Милли не могла разглядеть их лиц, но на мужчине были ботинки и брюки, которые никто моложе тридцати ни за что не согласился бы надеть, а отсюда можно было сделать вывод, что никто из женщин моложе тридцати не согласился бы выйти на люди с кавалером, одетым таким образом.

В следующее мгновение почти одновременно произошли два события. Мужчина, который почти лежал на женщине, перестал ее шумно целовать и у него появилась возможность издать стон страсти. Взяв ее лицо в руки, он темпераментно выдохнул:

— О боже, ты сводишь меня с ума...

— Меня сводит с ума, когда люди так говорят, — прошептал Хью на ухо Милли.

Но Милли его не слышала; она была в слишком глубоком шоке.

Конечно нет. Это же не может быть ее босс, верно? Тим Флитвуд? Голос очень похож, но это же невозможно, да?

Потому что, кроме всего прочего, женщина, лежащая под ним, абсолютно точно не была его женой — страшной Сильвией.

Через долю секунды туфля, болтавшаяся на ноге женщины, соскользнула и упала на землю. Это была элегантная светло-зеленая лодочка на золотой подкладке с кожаным бантиком на заднике.

Милли третий раз испытала шок. Туфля была размера три с половиной. Она это знала, потому что примеряла ее на прошлой неделе. Или, вернее, пыталась примерить. У Милли был пятый размер, поэтому туфля не налезала.

— Дорогой, ты сейчас такой страшный, — поразила своим обычным отсутствием такта владелица новых дорогих туфель.

Милли закрыла глаза, но было слишком поздно: она узнала ногу в тонком чулке, не говоря уже о туфлях. Конечно, спутать эту ногу с другой было трудно, равно как и руки, которые погрузились в волосы Тима Флитвуда (правда, «погрузились» — это громко сказано, потому что волос у него на голове было не слишком много).

Но главной приметой и решающей уликой были драгоценности. Эти кольца, браслет, изящные золотые часики.

ГЛАВА 49

— В чем там было дело? — спросил Хью через тридцать секунд. Он потирал руку в которую ногти Милли впились так сильно, что оставили отчетливые отметины. Еще минуту назад они размеренным шагом шли по парку; и вдруг она схватила его за руку и с нечеловеческой силой практически вытащила его за ворота.

Милли не отвечала. Казалось, она не замечала, что происходит вокруг, она быстро устремилась прочь от этого места; спина ее была напряжена, руки крепко прижаты к груди. Стараясь догнать ее, Хью удивлялся скорости, которую она развила.

— Милли! Остановись на минуту. Объясни, что происходит.

Когда она обернулась и посмотрела на него, он увидел, какое бледное у нее лицо.

— Я не могу тебе сказать.

— Ты должна.

Она была в таком плачевном состоянии, что сердце его сжалось от сочувствия. Ему хотелось защитить Милли от всего, что причиняет ей боль. Обнять ее и все уладить. Мысль, что кто-то ее обижает, была ему невыносима.

Как будто он сам мало ее обидел.

Милли дрожала всем телом. Зеленый кардиган из ангоры был обвязан вокруг ее талии. Хью осторожно развязал рукава и надел его ей на плечи, как будто она была ребенком.

— Тот мужчина, на скамейке. — Слова вырывались отрывисто, сквозь сжатые зубы. — Я его знаю. Это Тим Флитвуд, мой бывший босс.

— Ясно.— Хью медленно кивал, удивляясь, из-за чего весь этот сыр-бор. Он знал, почему Милли ушла из турагентства; она ему рассказала о затюканном муже и его безумно ревнивой жене-собственнице. Но почему эта встреча сегодня вызвала такое...

— И женщину я тоже знаю — ту, с которой он был, — произнесла Милли. — О, Хью, это ужасно, мне так стыдно. Это моя мать.

Когда они спустились на пляж, уже начался прилив. Почти полная луна освещала чернильную воду. Милли села на сухой песок, куда не мог достать прилив, и обняла колени. Хью сел рядом с ней и дал ей выговориться.

— Понимаешь, мы знали, что она с кем-то встречается, и догадывались, что он женат. В теории я могла с этим смириться. Но это был такой шок, когда я увидела их вместе — моя собственная мать целует какого-то мужчину... это так противно... и к тому же в публичном месте, где их могут увидеть! И ко всему прочему, надо же ей было выбрать именно Тима Флитвуда!

— Хорошо, что она тебя не видела, — заметил Хью.

— Еще бы она меня видела! Она была занята — засовывала свой язык в мерзкий рот своего старого дружка... у, гадость! Как подумаю об этом, сразу тошнит. — Милли в отвращении закрыла лицо руками. — Мне хотелось закричать, вылить на них ведро воды, что угодно, чтобы они прекратили вот так лапать друг друга!

Хью сдержал улыбку. Бедная Милли, она была расстроена, но в этом была и смешная сторона. Когда он представил себе, как она выливает ведро холодной воды на свою мать и бывшего босса, он с трудом сохранил серьезное выражение лица.

Очень удачно, что под рукой не оказалось ведра.

— Почему же ты не закричала? — Он действительно был удивлен, что она этого не сделала; такой поступок вполне соответствовал бы ее характеру.

— Я не могла. Не могла. Тебе было бы так неудобно. — Она снова заговорила громче. — Если мне так стыдно — боже, моя собственная мать! — то как бы себя почувствовал ты?

Хью был тронут; он обнял ее.

— Сумасшедшая. Знаешь, думаю, я бы пережил.

— Конечно, — заметила Милли. — Ты бы пережил, а я нет.

Его губы скривились.

— Почему? Что, по-твоему, я должен был сказать? «Эй, пошла вон, Милли Брэди, я не хочу иметь дело с девушкой, чья мать бесстыдно соблазняет женатых мужчин на скамейке в парке?»

Милли подобрала светло-серый камешек и бросила его — плюх! — в море. Как ни смешно, она ждала, что Хью скажет нечто подобное, почти слово в слово. Ну, может, не скажет, потому что он не так груб. Но она могла представить, что он так думает, что было не лучше.

Но его рука обнимала ее за талию, что было совсем неплохо. Все же это было очень приятно, хотя она и знала, что это ничего не значит. Вернее, это значило: «не расстраивайся и не беспокойся о своей падшей матери», и в этом жесте не было ничего романтичного. Впрочем, нищим не пристало привередничать, и сейчас даже дружеский жест был лучше чем ничего, особенно если учесть, что малейший физический контакт заставлял ее всю трепетать и беспомощно вздрагивать от удовольствия, как щенок, которому чешут живот.