Хоть и причитал бородач, ан его односельчанин сразу понял, что немцу вожжа под хвост попала, и в воспитательных целях он начальство деревни за раскрытый обман накажет, потому важно было умаслить обозлившегося фрица, отделаться малой кровью. Не удержался Семенов и наябедничал арбайтсфюреру взбешенному, что и пилотка у него пропала. На этот раз прилетело начальнику самообороны, и его щегольскую фуражку Середа с такой силой нахлобучил товарищу на голову, что красноармеец пискнул и присел отнюдь не притворно.

Неугомонный артиллерист тем временем и винтовку получил, и патроны пересчитал, и глазами посверкал, и носом пофыркал, зло и непреклонно. Опять охолонуло, как из шайки ледяной водой, пленника, когда Середа вытребовал в усиление конвойного из самооборонцев. Вот это было совсем зря, как подумал Семенов. И потому, что враг будет вооруженный рядом, а бойцы не показывали чудеса выносливости: один раненый, другой сознание теряет посреди площади, третий, как ни крути, по морде и по печенкам наполучал совсем недавно. И куда его потом девать, этого конвоира? Хорошо еще, если по дороге, где Жанаев засадничает. Тогда еще куда ни шло, надеялся боец, что ничего с азиатом не приключилось нехорошего. Ну не мог он изображать немца, рожей не вышел, как говорится.

Впрочем, парень в сером польском френче как раз навьючил на Семенова тяжеленный мешок, и думать стало не ко времени. С трудом удерживая себя, чтобы не зачастить ногами, стараясь по возможности побыстрее покинуть эту чертову деревню, гори она огнем, радуясь тому, что вот еда на спине лежит приятной тяжестью, что вроде все удалось и все опять-таки живы, Семенов тронулся впереди остальных. На свободу.

Как дядько Олександр меня погнал с немцами идти, так я внутри аж вздрогнул. Конечно, волнительно это, боязно малость, но и почетно. Да и дело-то не сильно сложное, но серьезное. Вон старший, Остап, так и то с завистью глянул. А про остальных и говорить нечего, завидуют. Особенно Тодор, с которого дядько Олександр ружье сдернул для немцев. Вот же гад этот москаль! И старосту нашего как обидел, прилюдно такое….

Впрочем, дядько Олександр, похоже, специально спорить не стал. Не любит он старосту. Неспроста, наверное, дядько наш уже сейчас куда как в большем уважении по селу, а что дальше-то станет? А ведь он меня примечает, вот и сейчас отправил. Глядишь, если подвинет старосту дядько Олександр, то и я поднимусь. Не на его место, конечно, но все же… Пора мне уж как-то пробиваться, пора – восемнадцать годов уже. Дед ворчит, что в мои годы он уже женат был, хозяйство свое вел и дочь растил. А мне как?

Мысли перекинулись на Марьяну. Пока собирались, успел с ней перемигнуться, знак наш подать, а она в ответ – мол, завтра, как я обратно пойду, если красную ленточку с узлом на кресте у дороги увижу, то, значит, у крынички, внизу у садов, вечером ждать будет… Может, и поцеловать разрешит? Вон другие-то парни и девчата вовсю целуются, я знаю. А моя Марьяша не такая. Говорит, только после свадьбы. Ну и хорошо, мне так оно и любо. И жена будет у меня лучше всех, а то вон бывают, как эта Татолюба, вон даже к немцам – и то сразу полезла, и уж если бы они, как те танкисты, на ночь остановились, так наверняка бы к себе затащила. Ее уж и по другим селам иные знают. А Марьяна не такая, и мне это по нраву. Вот осенью этой и поженимся, родители наши и так дружат давно, и про нас знают на селе… не все знают, но все же и не тайна. А уж если дядько Олександр меня чуть продвинет…

Вот ведь вовремя так все случилось, даже война эта. До войны-то что? Я в город собирался, в училище поступать. На агронома, да. Агроном на селе – нужный человек. Колхоз у нас был на хорошем счету, урожай собирали знатный, перед войной уж жили ой как богато! Я и не помню, чтоб лучше было. Отец, правда, ворчал, да и другие на жидов все ругались, за колхозы. Оно и понятно, раньше все свое было. Но только как раскулачили наше село, когда я еще пацаном был, все поняли – сила у тех, надо жизнь по-новому строить. Вот и хотел на агронома учиться.

Не успел. Поехал поступать, а тут война. Я обратно скорее, а тут нас с села и забрали в войско, молодых. Я тогда перепугался – страшно идти воевать. Да еще немцы прут, все только и обсуждают это. Старшие-то радовались: «Крышка краснопузым! Германец придет – всех их перевешает!» – А мне-то чего радоваться? Конечно, оно хорошо, что теперь свое все будет, не колхозное. Отвечать ни перед кем не надо. Что хоти, то и твори – твоя воля. Как дедо Гриць все вспоминает, по празднику заложив лишнего, про то, что он в шестнадцатом годе на свадьбе сына сжег свою бричку рессорную, немецкой работы. Так просто, захотелось потому что. Его бричка, его и воля. А то вон Остап в колхозный трактор чего-то не того налил, перепутал калистру – так с него деньгами удержали и чуть под суд не подвели.

Только мне все это было неинтересно. Мне же с немцами воевать пришлось бы. А это страшно, и убить могут запросто. Может, и убили бы, если бы не дядько Олександр. Он с нами в армию пошел, и не просто так, а старшим сержантом. Он служил еще раньше, а потом на курсах был. Он нашим командиром взвода и стал. И спас нас всех, да еще и с выгодой. Как немец в наступление пошел, нас в оборону поставили, только ненадолго – прорвали фронт где-то дальше, и тогда стало совсем страшно, со всех сторон только и слышно слово такое противное, от которого кишки дергаются, – «окружение». А тут примчался какой-то жиденок партийный, на броневике, собрал всех и давай нам голову парить, мол, долг у нас и прочее. А сам все только в сторону, откуда пушки грохают, косится, и на свой броневик. И потом только приказ – мол, роте прикрыть отход, держаться до вечера, потом пробиваться… У меня аж все внутри прямо ухнуло вниз, как сам в прорубь попал. Все, мыслю, пропадем мы тут. Так себя мне жалко стало! Не хочу помирать. Жить хочу! Чуть слезой не пробило меня с обиды.

Тут дядько Олександр нас и спас. Выбился вперед и говорит – мол, готов со своим взводом добровольцами пойти и держать оборону. Мол, у него во взводе половина – односельчане, он за них ручается, а еще трое – коммунисты, и комсомолец есть. Мол, не пропустим врага, стоять будем насмерть! Только, говорит, пулеметов нам дайте побольше. Жиденок тот как услыхал, расцвел прямо, обещал записать на орден, правда, не записал. Тут же приказал командиру роты оставить наш взвод с пулеметами, прыгнул в бронированную машину и укатил.

А мы остались стоять, и внутри у меня пусто стало, и рот пересох. Смотрю на дядьку Олександра и понять не могу – с чего он так сделал? Ну сам-то если… но нас-то за что?! Да и он вроде никогда не рвался на смерть идти. Хотел было даже ему сказать что обидное. Только смотрю – а он едва не лыбится, как кот от сметаны, и подмигивает. А вслух тоже:

– Ничего, товарищи! Веселей гляди! Вы отходите и крепите рубеж, а мы тут врага встретим! Ни одна пуля зря не пропадет!

Ну и что же? Оставили нам два пулемета максимовских на колесиках и два дегтяревских, патронов гору – ну да, так им драпать легче. Гранат опять же. Командир роты дядьке Олександру руку пожал, да и попылили они по дороге. А мы стоим, вслед смотрим, и даже в голове мысли нет никакой. Потом оглянулся я на наш взвод: вот наши все, кого набрали, остальные с других сел – Николичей и Синьгая – кого-то так знал, с кем-то познакомились уже тут. Городских двое, комсомолец и какой-то жид в очках. И еще эти, коммуняки – два москаля и елдаш толстый, как арбуз.