— Что значит «нижнее»?

— Изобрету, увидишь.

Впрочем, в одном она была чертовски права — это ее еще добрачное ателье оказалось отличным любовным гнездышком, в котором проходили наши тайные, незабвенные встречи. Воды краденые сладки, и утаенный хлеб приятен, как я ей много раз повторял. Готов поручиться за это, исходя из основательного личного опыта. Я часто ревновал Вирсавию к ее работе. Я был влюблен. Не мог от нее оторваться. Разлука чревата ревностью, а ведь известно — крепка, как смерть, любовь и люта, как преисподняя, ревность.

И еще в одном Вирсавия оказалась права: я действительно захотел видеть ее каждый день, как только полюбил ее и узнал от нее, что такое полноценный поебон. Я просто не смог без него обходиться. Это ее слова, не мои. Она научила меня думать и произносить непристойности. Моя обольстительная, притягательная, чувственная, аморальная душечка плавала, как рыба в воде, и в языке, и во всех приемах любви, многие из которых, на мой вкус, выглядели чрезмерно новаторскими.

— Хочешь в зад меня трахнуть? — изумила она меня вопросом, когда я как-то раз совершенно случайно перебросил ногу через нее, лежавшую на животе.

Можете не сомневаться, я ужаснулся.

— Что за кошмарные вещи ты говоришь! — взорвался я, с трудом поверив своим ушам.

— Я к тому, что этого я тебе как раз и не позволю, — решительно заявила она, — предупреждаю заранее.

— Да кто бы на такое решился? — гневно осведомился я. — Я о таких пакостях, почитай, и не слышал!

— Все равно не позволю.

— Даже упоминать об этом забудь. У кого, интересно, ты набралась таких грязных, омерзительных мыслей?

Вирсавия оставалась совершенно спокойной.

— У одной моей давней ханаанской подружки, она работала блудницей. Мы с ней дружили, когда я была еще девочкой.

— Постыдилась бы даже думать о подобных вещах. Ужас какой! Кошмар! Это такая гнусность, что у нас даже закона нет против нее! Подумать и то с души воротит!

— Ну, делай как знаешь, — томно пробормотала она.

Я и уделывал ее, как знал, много, ох много раз, а все, что я знал, сводилось по преимуществу к так называемой позе миссионера. Более того, я стал взирать на себя как на обладателя монументальной мужественности — благодаря кое-каким ее задумчивым, безо всякого принуждения сделанным замечаниям относительно величины моего пениса, устроенного, по ее словам, совсем как у египтянин, у которых члены, точно у ослов, а спускают они, как кони. Когда я закончил поздравлять себя с этой радостью, мне захотелось узнать побольше.

— Вирсавия, а Вирсавия, — поинтересовался я с насмешливым легкомыслием, под коим пытался скрыть свои опасения, — а откуда тебе столько всего известно про египтян?

— Я знаю, в это трудно поверить, — ответила она, — но мне рассказывала про них другая моя подружка-хананейка, которая тоже работала блудницей.

— Еще одна блудница? — воскликнул я. — Чем ты занималась с такой оравой блудниц?

— Училась у них, — отвечала она. — Кто же знает больше блудниц? И чем тебе так не по душе блудницы? Знаешь, Давид, может быть, тебе было бы лучше с блудницей, чем с женщиной вроде меня. Блудницу можно купить за булку хлеба, женщина же прелюбодейная овладевает всею жизнью мужчины.

Последнее произвело на меня впечатление.

— Где ты разжилась подобной мудростью?

— Сама придумала. Я теперь притчи сочиняю.

— Псалмов больше не пишешь?

— Ты же сказал, что псалмы у меня выходят дрянные.

Приятно, что мне удалось в рекордно короткий срок изгнать ее из этой сферы творческой деятельности — меня раздражало, что Вирсавия считает, будто может валять псалмы левой ногой.

— Там даже рифмовать не требуется, — сообщила она.

— «Господь — Пастырь мой», — осмеял я результат первых ее усилий. — Ты спятила? Ну и фантазия у тебя. Это же чушь, Вирсавия, чистой воды чушь. Где твое чувство метафоры? Ты обращаешь Бога в поденщика, а свою аудиторию в животных. Это без малого богохульство. И в чем ты не будешь нуждаться? Ты только плодишь вопросы, вместо того чтоб на них отвечать. По крайности, выкинь «ни в чем», хоть на длине строки сэкономишь. Я разве так длинно пишу?

— Среди твоих псалмов есть, конечно, шедевры, — спокойно заявила она, — но недостатком их, как и всего, что ты пишешь, является чрезмерная затянутость.

Вот наглая сучка, она меня еще и поучает.

— «Я не буду нуждаться» лучше. — Я подавил мой гнев, стараясь быть объективным. — «Он покоит меня на злачных пажитях» — а это что? Откуда ты взяла эту нелепую идею?

— Ты что, никогда не спал под открытым небом?

— Только по необходимости. И не испытывал никакой благодарности к людям, которые меня к этому вынудили.

— Овцы же спят.

— Да мы-то не овцы. Тем и нехороша вся твоя концепция. И вот еще ошибка: «пойду и долиною смертной тени» — либо «долиною смерти», либо «в смертной тени», но уж никак и то, и другое сразу. Знаешь, Вирсавия, бросай ты это дело, бросай. У тебя для него мозгов не хватает. Думаешь, псалом — такая штука, что его можно тяп-ляп и состряпать? Занялась бы ты лучше опять макраме.

— А еще лучше — подари мне алавастровую ванну.

— Хочешь, я и тебе подарю алавастровую ванну? — спросил я у Авигеи, к которой заглянул, возвращаясь от Вирсавии.

И должен признаться, когда Авигея грациозно запротестовала и нежно сказала мне, что чаша ее преисполнена, фразы Вирсавии начали вставать в моей голове по местам, и вскоре муза моя привела меня к остроумному заключению, что если коровы способны испытывать довольство, то, верно, и овцы с козлами тоже, и что, быть может, в самонадеянной и бессвязной писанине моей супруги Вирсавии кроется зерно хорошей идеи. С тех пор я не устаю возносить небу хвалы за то, что Вирсавия слишком легкомысленна и забывчива, чтобы сохранить какие-либо воспоминания насчет нашего разговора о Господе и о пастырях.

Так что вместо псалмов и притч Вирсавия выдумала нижнее белье. Между тем как я в одном из тех стимулирующих всплесков созидательной энергии, которые часто являются опьяняющими спутниками истинной любви, целиком погрузился в собственные творческие труды. Никто и глазом моргнуть не успел, как я организовал храмовых музыкантов в гильдии, а после предпринял еще кое-что: поставил певцов пред алтарем, дабы они выводили сладкие мелодии и каждодневно пели хвалы Господу. Пока Вирсавия возилась с подштанниками, я изобрел хор. Не понимаю, почему раньше меня никто до него не додумался. Ну а создав хор, я принялся лихорадочно искать ему применение и всего за две недели с лишком сочинил мою си-минорную мессу, «Реквием» Моцарта и «Мессию» Генделя. В один прекрасный день я влетел в комнату Вирсавии, чтобы насвистеть ей, и только ей одной, сию минуту созданную, одухотворенную «Аллилуйю» для хора и оркестра, но до насвистывания дело у нас не дошло. Я замер и, отвесив челюсть, смотрел, как она распахивает халатик, показывая, что на ней надето под ним прямо на голое тело. Это была коротенькая, волнистая, телесного цвета одежка из довольно тонкой, почти прозрачной материи, облегавшая ее талию и двумя свисающими цилиндрами уходящая по каждой из ляжек вниз, — зрелище довольно комичное.