Повеселился я в тот день на славу. Я знал, что, скача из всей силы, выставляюсь напоказ всему городу. Я не знал только, что Мелхола смотрела в окошко, как я скачу пред Господом, и что она, глядя на мои прыжки и па, уничижила меня в сердце своем. Или того, что она, утратив всякий контроль над собой, накинется на меня с бранью перед чужими людьми, едва я вернусь домой.

— Мне пришлось говорить с тобой на людях, — неуклюже оправдывалась она впоследствии. — Наедине мне тебя больше увидеть не удается.

И в этом она тоже была чертовски права.

Но до той нашей ссоры прошли еще безумно оживленные часы радостных уличных торжеств. Под громкие тосты и ликующий рев ковчег Господень был установлен на месте своем посреди скинии, которую я для него предусмотрительно соорудил, и я принес всесожжения пред Господом и жертвы мирные и благословил народ именем Его. А затем я роздал всему народу, как мужчинам, так и женщинам, по одному хлебу, и по куску жареного мяса, и по одному меху вина. Уж я постарался, чтобы ни единый еврей не забыл этого дня. И пошел весь народ, вознагражденный мной, каждый в дом свой.

Теперь настало и для меня время возвратиться домой, чтобы насладиться моими достижениями. С лицом, пылающим от торжества, весь покрытый потом, точно счастливый спортсмен, я, переполненный благожелательными чувствами ко всем и каждому, направил стопы мои во дворец, дабы благословить дом свой. Сердце мое удовлетворенно стучало. Я здорово потрудился, думал я, хорошо потрудился для себя и для моего Бога, — я тешился этой мыслью, пока не переступил, сопровождаемый эскортом преданных поклонников, порога своего, и Мелхола, дочь Саула, не дав мне промолвить и первого из череды благословляющих дом мой слов, которые я уже приготовил, не выскочила невесть откуда, чтобы наброситься на меня, визжа и воя, как обезумевшее животное, и черты ее были столь исковерканы злобой, что я и узнал-то ее не сразу. Скажу вам честно, на миг я испугался, просто к месту прирос. Я в ужасе таращился на нее. Вся ее красота улетела неведомо куда. Да так обратно и не вернулась. С того дня я такой ее и вижу — с нечеловеческим, искаженным лицом, с похоронными глазами, с оскаленными зубами. Не знаю, понимала ли Мелхола, на кого она похожа. Не знаю, пожалела ли когда-нибудь об этом несдержанном выпаде, раз и навсегда непоправимо оскорбившем и унизившем меня, даром что именно из-за него остаток ее жизни обратился в сплошное мучение.

— Как отличился сегодня царь Израилев, — такими глумливыми словами поносила она меня, выблевывая мне прямо в лицо всю свою горечь и презрение, как будто я не был и в самом деле царем Израилевым, фигурировавшим в ее тираде, — обнажившись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек!

Тут уж и я, распалясь, ответил ей в том же духе:

— Пред Господом плясал я, и благословен Господь, Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля. Не пред тобой. И потому снова пред Господом играть и плясать буду. И обнажусь, если того захочу. А пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен. Ступай теперь в покои свои. И да не ляжет более тень твоя на двери мои, если ты не получишь сначала на то дозволения.

Вот так я прогнал ее от себя. И больше с ней не ложился. И потому у Мелхолы, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее.

Нельзя, впрочем, сказать, что я о ней больше не слышал, ибо запрету тревожить меня она никакого значения не предавала. Факт, конечно, мучительный, но слышал я о ней каждодневно. Что ни час, она донимала меня посланцами, приносившими как грозные меморандумы, в которых обстоятельно изъяснялось, что именно она, так уж и быть, потерпит, а чего не потерпит ни в коем случае, так и бесконечные манифесты с критическими замечаниями и претензиями. Стоило мне подарить Вирсавии алавастровую ванну, как ей понадобилась точно такая же; ей требовались царственные туалетные столики, антикварные буфеты, более просторные гостиные, причем все в больших количествах, дабы она могла держать в гареме свой двор. Я часто подумывал, не запихать ли мне ее в самые дальние апартаменты, чтобы больше уж не сталкиваться с ней во время походов к другим женам. Ей требовались все новые служанки, и она желала, чтобы я сам их подбирал. Служанок у нее было куда больше, чем у Авигеи, приведшей с собой пятерых красавиц, дабы те помогали ей в домашней работе и доставляли мне сладостные забавы. Милейшие были девицы, все пятеро, с двумя, не то с тремя из них я даже прижил детей. Хронические выплески Мелхоловых оскорблений и поношений жутковато отзывались по всему моему дворцу, подобные яростным обвинениям, исходящим от некоего сверхъестественного, проклятого существа, заставлял меня порою желать себе глухоты, если не смерти. Не думайте, что я и посейчас их не слышу. Не думайте, что я и сейчас не вижу этого набеленного, замогильного лица, на котором навек застыло окаменелое выражение лютой ненависти и мизантропии. Медовый месяц закончился.

И вот однажды под вечер — Иоав к тому времени уже отправился в Аммон, — я вылез из постели, чтобы уклониться от встречи с очередным Мелхоловым рабом, несущим мне очередное унизительное известие о каком-то ее недовольстве. Желая вкусить хоть немного покоя и спасаясь от царившей в доме удушающей жары, я поднялся наверх, на крышу. И увидел на расстоянии всего одного выстрела из лука сладкую женщину, омывавшуюся на собственной крыше и посматривавшую на меня без всякого стыда, ибо она заметила, что я гляжу на нее. Она была голенькая, как бубен, и ничего не боялась. Это произвело на меня сильное впечатление. Она не скрывала женственных форм, напротив, выставляла их напоказ, дозволяя мне бесцеремонно их разглядывать, а женщина она была и вправду очень красивая. Она даже слегка развернулась в мою сторону, дабы я получил более ясное представление о ее припухлом животике и полненьком mons veneris[10]. Не скрою, я был пленен. Когда взгляды наши сошлись и уже не смогли разойтись, мне показалось, что тут у нас бездна бездну призывает.

— Обманывают ли меня глаза мои, — задумчиво вопросил я вслух, — или птичка, опустившаяся на нее, действительно имеет пепельно-светлый окрас?

— Твои глаза, — ответил мой правдивый и верный Ванея, — тебя не обманывают.

Я послал людей разведать, кто эта женщина, и, едва дыша, едва шевелясь, смотрел, как она продолжает намыливать и соблазнительно омывать скругленные холмы и приязненные ложбины своего тела, в которых мне уже не терпелось попастись, ибо я мозгом костей моих ощущал, что ждать этой радости мне осталось недолго. Когда она наконец встала, голозадая, в своей кровельной ванне из обожженной глины, рот мой наполнился влагой. И все это время она искоса, вызывающе, призывно поглядывала на меня. Ни одна женщина до той поры не казалась мне столь прекрасной, да и с тех пор тоже, даже она. Я еще и не понял, что к чему, а уж корень мой отвердел. Я крепко прогладил его сквозь тонкое белое полотно моей летней рубахи. Мне не терпелось вонзить его в эту странную, не умеющую краснеть женщину. Кто же она? Кто она — это становилось для меня все менее важным, пока похотливые взоры наши не отрывались один от другого, пока я ждал известий.