— Таннер, вы знаете, что ошибаетесь?

— По поводу чего?

— Я знаю о Кагуэлле гораздо больше, чем вам кажется. Гораздо больше, чем кажется кому-либо. Я знаю, что он жестокий человек, и знаю, что он совершил ужасные деяния. Настолько ужасные, что это не укладывается в голове.

— Вот так сюрприз.

— Нет. Что бы вы ни сказали, я не удивлюсь. Я не говорю о мелких злодействах, которые он совершил с тех пор, как вы с ним познакомились. Они едва ли стоят внимания в сравнении с тем, что он творил прежде. Но если вам не известно его прошлое — значит, вы не знаете его по-настоящему.

— Если он настолько плох, то почему вы до сих пор с ним?

— Потому что сейчас он не то чудовище, каким был раньше.

Между деревьев мелькнула голубоватая вспышка, затем раздался звук выстрела лазерной винтовки. Потом в чаще послышался треск — что-то упало на землю. Наверно, Кагуэлла шел вперед, пока ему не попалась добыча — по-видимому, небольшая змея.

— Говорят, дурного человека не изменишь, Гитта.

— Люди ошибаются. Только поступки делают нас дурными, Таннер, — именно они определяют нас, и ничто иное — ни наши намерения, ни чувства. Но что представляют собой несколько дурных деяний в прошлом в сравнении с тем, что мы делаем сейчас?

— Так живут лишь некоторые из нас, — возразил я.

— Кагуэлла старше, чем вы думаете, Таннер. И настоящие преступления он совершал давным-давно, когда был значительно моложе. То, что я с ним, по большому счету, результат его деяний.

Гитта помолчала, глядя на деревья, затем продолжала прежде, чем я успел попросить ее пояснить свою мысль:

— Человек, которого я встретила, не был чудовищем. Он был жесток, склонен к насилию, опасен — но был способен дарить любовь и принимать ее от другого человека. Он видел красоту вещей, видел зло в других людях. Он не был тем человеком, которого я ожидала найти. Но он оказался лучше. Не идеалом, по большому счету, — но и не чудовищем. Я поняла, что не могу возненавидеть его с той легкостью, на которую надеялась.

— Вы надеялись возненавидеть его?

— Не только. Я надеялась убить его — или передать в руки правосудия. Вместо этого…

Гитта снова помедлила. В джунглях снова мелькнула вспышка и раздался треск выстрела, знаменуя гибель какой-то твари.

— Я задала себе вопрос, который не приходил мне в голову раньше. Как долго нужно жить добродетельно, прежде чем сумма твои добрых дел перевесит зло, которое ты когда-то причинил? Способен ли человек прожить так долго?

— Не знаю, — искренне ответил я. — Я знаю одно: возможно, Кагуэлла сейчас лучше, чем был когда-то. Но разве можно назвать его образцовым гражданином? Если вы считаете его нынешнюю жизнь добродетельной, то меня ужасает мысль о том, каким он был раньше.

— Это вполне резонно, — сказала Гитта. — И не думаю, что вы смиритесь с этой мыслью.

Я пожелал ей спокойной ночи и отправился ставить палатки.

Поздним утром, пока остальные разбирали лагерь, мы впятером прошли назад по дороге к тому месту, где мы видели дерево гамадриад. Оттуда оставалось пройти неудобным, но коротким путем через заросли до разросшегося основания дерева. Я шел первым, широкими взмахами моноволоконной косилки расчищая дорогу через заросли.

— Оно еще больше, чем казалось с тропы, — сказал Кагуэлла. Этим утром он был весел, лицо раскраснелось — причиной были развешенные на опушке туши. — Как по-вашему, сколько ему лет?

— Больше, чем нашим колониям, — отозвался Дитерлинг. — Думаю, лет четыреста. Если хотите узнать точнее, придется его срубить.

Он прошелся вокруг дерева, легонько постукивая по коре костяшками пальцев.

С нами были Гитта и Родригес. Они смотрели на вершину дерева, запрокинув голову и щурясь от ярких лучей солнца, которые просачивались сквозь завесу джунглей.

— Оно мне не нравится, — заметила Гитта. — А вдруг сюда…

Казалось, Дитерлинг не мог услышать ее, но ответил прежде, чем она договорила:

— Шансы на то, что сюда приползет другая змея, чертовски малы. Тем более, что слияние прошло совсем недавно.

— Ты уверен? — недоверчиво спросил Кагуэлла.

— Можете проверить сами.

Он почти наполовину обошел дерево, и мы с трудом пробрались к нему сквозь заросли.

Дерево гамадриад было мечтой первых исследователей в сказочные довоенные годы. Они ураганом носились по этой части Полуострова, и глаза у них разбегались при виде чудес нового мира — они думали, что в будущем все это будет изучено самым тщательным образом. Они были словно дети, которые торопливо срывают обертки с подарков, чтобы, едва взглянув на содержимое, схватить очередной сверток. Вокруг было слишком много нового.

При более планомерном подходе вскоре бы обнаружилось, что эти деревья действительно достойны самого пристального изучения, но вместо этого они просто пополнили длинный список местных диковинок. В то же время достаточно было лишь понаблюдать за группой деревьев в течение нескольких лет, чтобы раскрыть их тайну. Но происхождение этих деревьев удалось определить через десятки лет после того, как разразилась война.

Деревья гамадриад встречаются редко, но распространены почти по всему Полуострову. Они слишком непохожи на все, что произрастает в местных лесах — именно это, в первую очередь, привлекает внимание. Это дерево никогда не вырастает выше полога леса — это примерно сорок-пятьдесят метров от поверхности земли, в зависимости от высоты соседей. По форме оно напоминает витой подсвечник, утолщенный к основанию, а у вершины образует широкий плоский зонт — нечто вроде шляпки гриба диаметром в десятки метров. Именно эти темно-зеленые «грибы» привлекли внимание первых исследователей, облетающих джунгли на шаттлах «Сантьяго».

Иногда возле дерева обнаруживалась прогалина — тогда колонисты спускались, чтобы продолжить экспедицию пешком. Биологи, которые входили в состав этих групп, пытались найти объяснение форме этих деревьев и странному расположению клеток вокруг периметра ствола и вдоль его радиальных линий. Они быстро установили, что сердцевина дерева была мертвой, а живые ткани образовывали относительно тонкий слой оболочки.

Я уже отметил некоторое сходство этих деревьев с витыми подсвечниками. Но более точной будет, пожалуй, аналогия с высоченной тонкой спиральной горкой — такие аттракционы устанавливают на площадях во время ярмарки. Помню, я видел такую в Нуэва-Иквико. Она стояла без дела уже который год, и нежно-голубая краска, которая ее покрывала, шелушилась и с каждым летом облезала все сильнее. Ствол дерева имеет форму правильного конуса, обвитого — от основания до вершины — аккуратной спиралью, причем ее витки нигде не соприкасаются друг с другом. Эта спираль гладкая, точно полированная, и покрыта причудливым орнаментом из коричневых и зеленых фигур, поблескивающих наподобие металлической чеканки. В промежутках между витками можно разглядеть остатки такой же спирали, то ли разрушенной, то ли поглощенной деревом, — а иногда и более старые слои. Пожалуй, в таких тонкостях разберется разве что опытный ботаник.