— Когда? — Ржаво-карие глаза изобразили умилительное недоумение.

— Давеча в Гренте. На главной площади.

Натти неопределённо махнул рукой:

— Да это… Бывает. Таким уж уродился.

Звучит не слишком искренне. Но и ложь уловить в его словах не могу. Где-то и в чём-то он мне врёт, вне всякого сомнения. Только не по поводу болезни. Итак, мой помощник в любой момент может забиться в очередном припадке? Нечего сказать, добрая весть!

— Вылечить можно?

На меня посмотрели взглядом, значение которого навскидку определить было невозможно, а потом невинно спросили:

— А зачем?

Затем, что мне не улыбается в какой-нибудь прекрасный миг оказаться лицом к лицу с врагом, имея за спиной не поддержку, а лихорадочного больного. Но с другой стороны… А почему он вообще должен меня сопровождать? На то есть Ньяна. Правда, её службы осталось на мою долю совсем немного.

— Тебе не мешает?

— Да пока справляюсь.

Ну и ладно. Так что он там говорил о кресле?

М-да, ноги подкашивались. Но до двери меня всё-таки донесли, а вот потом пришлось сделать неоправданно широкий шаг и уцепиться за спинку кресла, чтобы не упасть. Потому что на дворе и в самом деле…

Пахло.

Вряд ли летом: оно во всём предпочитает умеренность и леность, но весной уж точно. А вместе с буйным ароматом, одновременно горько-свежим и приторно-сладким, загнавшим выдох обратно в грудь, взгляд захлебнулся в красках.

Их было немного. Собственно, всего три. Чёрные прогалины земли, белые лепестки вишнёвых цветков и зелень новорождённых травинок. Три, но каждая из них вела бой за моё внимание, причём делала это с таким напором, что пришлось снова закрыть глаза и пробираться к креслу уже целиком и полностью на ощупь.

Сразу, как только я опустился на кожаное седалище, одеяло накрыло мои ноги, и стало совсем-совсем хорошо.

— Ну как воздух? — осведомился Натти.

— Дышу.

Это всё, что я мог сказать в ответ, потому что на более длинную тираду отвлекаться не хотелось. Обстоятельства звали за собой. Девственно-новые, такие, в которых я раньше никогда не оказывался.

В городе совсем другая весна, но, чтобы это понять, следовало окунуться с головой в одну из четырёх дочек года, навестившую Блаженный Дол. Воздух, больше похожий на духи, составленные безвестным мастером, кружил голову, не намекая, а заявляя свои требования с юношеской прямотой. Не предлагая влюбиться, а почти принуждая. Густой и одновременно резко-свежий, он подминал под себя все оттенки чувств, оставляя лишь одно: преклонение. Смиренное признание поражения.

А кто же был побеждён?

Человек, убаюканный строгой колыбельной зимы и за долгие месяцы снега исподволь уверовавший в то, что морозные оковы неразрушимы.

Человек, забывший отчаянную и беззаботную мощь весны.

Я.

Город состоит из стен. Высоких, низких, крупнокладочных, оскольчатых, плачущих от дождя белесыми потёками раствора, на котором градостроители нагрели не одну жадную ладонь. Стен, то хитро, то надменно, то угрожающе взирающих на прохожих оконными проёмами и время от времени разевающих беззубые пасти дверей. Стен, заканчивающихся черепичной чёлкой. Небо есть и над городами, но оно слишком далеко, да ещё спрятано в дымке серых струек, поднимающихся из печных труб. Только летом его можно разглядеть. Если поднять голову. Но ведь, как только отведёшь взгляд от того, что творится у тебя под ногами, непременно оступишься, не так ли? Потому городские жители никогда не смотрят вверх.

Я тоже не смотрел. И думал, что поступаю совершенно правильно. Но, Бож милостивый, сколько же всего я, оказывается, потерял…

Здешнее небо тоже припорошено дымкой, но не серой, а того цвета, что скрывается в створках раковин. Перламутр, отбрасывающий радостные блики, трепетно-нежный, невесомый. Но это и хорошо. Предстань море над моей головой в своём истинном виде, в спор вмешалась бы ещё одна краска, бездонно-голубая.

Сгоревшее дочерна жаркое земли ещё не скрылось окончательно под ковром травы. Жирное, вязкое, глянцево посверкивающее крупицами песка. Наверное, вчера здесь прошёл дождь. А может быть, утренние росы оказались настолько обильными, что смочили почву на ладонь вглубь и оставили бисеринки своих следов на кончиках травинок — невыносимо зелёных крошечных копий, пробивших щит земли. Это даже не цвет, а издевательство над глазами! Умом понимаешь: через пару седмиц, когда новорождённые растения повзрослеют и окрепнут, когда их станет не в пример больше и всю округу накроет зелёным плащом, эта зелень уже не будет резать глаза, но всё равно болезненно щуришься. Спасают только цветочные облака, плывущие над землёй. Лепестки, собранные в густые кисточки. Белые как снег, но даже тот, кто увидел бы их впервые, с уверенностью бы заявил, что они — тёплые.

А ещё птичьи трели. Далёкие, но прекрасно различимые. Кажется, что под эти торжествующие колокольчики невозможно уснуть, и всё же глаза сами собой закрываются, измождённые нежданно образовавшейся работой. Закрываются, чтобы я сладко-сладко…

— Уже вернулись?

А вот этот колокольчик хоть и вполне вписывался в уже звенящий оркестр, всё же хотелось, чтобы звучал на тон пониже. Так голос Нери стал бы ещё обворожительнее. Ну и конечно, неплохо было бы разбавить нотки недовольства чем-нибудь противоположным.

— Прохлаждаетесь?

— Греюсь.

В ответ на моё совершенно искреннее признание раздалось что-то вроде фырканья. Ну и пусть. Всё равно не буду открывать глаза.

— Как дела на ярмарке?

— Спросите у дольинцев, когда вернутся. Свои обязанности я исполнил.

— И насколько хорошо?

Ей очень хотелось показать своё превосходство, вот только в голосе прежде всего другого слышалось упрямое нежелание уступать, а оно редко приносит своему хозяину победу. И если приносит, то с жертвами, которые обычно сопровождают поражение. Я не собираюсь сражаться с тобой, лисичка. Не собираюсь оспаривать твоё право верховодить. Я вообще человек мирный и сонный.

— Как должно.

Она выдержала паузу, правда, еле заметную, прежде чем огорошить меня насмешливым:

— Тогда ничто не помешает вам продолжить вашу службу дальше.

На одеяло, точно в область коленей, упало что-то не слишком увесистое, но округлое, а потому тут же скатившееся на землю. Какого-то прощания или ещё одной колкости не последовало: вместо них раздались удаляющиеся по каменной дорожке шаги. И если принять во внимание, как досадливо хрустел песок под ножками Нери…

— Ну вот чего ей от меня надо?

Вопрос не предназначался никому, кроме неба, однако ответ последовал незамедлительно:

— Любви и ласки, как и любой женщине.