Игорь Алексеевич Новиков вспоминает об этом так: «Мы жили шумно, с постоянными гостями в доме, многочисленными родственниками, заезжавшими без предупреждения знакомыми, в каком-то людском круговороте, характерном для русского уклада жизни, в котором переплетаются радушие, хлебосольство, безалаберность, бесцеремонность. Я до сих пор удивляюсь, как при этих условиях в нашей семье соблюдались режим дня и относительный порядок, каждый из нас выполнял свои домашние обязанности, мы, ребята, росли, воспитывались, брат стал инженером, я — врачом, сестра — биологом. Безусловно, на наше духовное развитие и культурный кругозор особое влияние оказывали встречи на квартире с писателями, охотниками, художниками, цусимцами, скульпторами, колхозниками, артистами, партийными работниками, рабочими, журналистами, моряками, военачальниками, лётчиками и другими обыкновенными и выдающимися людьми того времени».

«Общался он, — пишет и писатель В. Лидин, — с великим множеством людей; в его рабочей комнате всегда — кажется, в любое время дня и ночи — кто-нибудь находился или даже ночевал на диване: то какой-то охотник или егерь из подмосковного хозяйства, то появившийся откуда-то участник Цусимского боя, то старый портартурец, то просто брат литератор, — бесхитростное сердце Алексея Силыча было широко открыто каждому. Ему нравилось такое многолюдство — всё это напоминало кают-компанию или привал на охоте…»

Всегда говорят о том, что Алексей Силыч был прекрасным рассказчиком. А он ведь и слушателем был необыкновенным. Читаем у Лидина: «Он любит слушать, по-детски восхищаясь образностью или складностью речи, трогательно удивляясь каждой новой для него подробности, затягивая беседу за полночь, вне времени, даже довольный очередным беспорядком, с точки зрения домашних, и единственно близким ему порядком. А особенно если это застольная беседа, — тогда часовые стрелки могут вращаться сколько им угодно, и растроганный Силыч от всего сердца скажет: „Ах, друг, ну до чего же хорошо!“ — готовый дружбы ради на всё, что бы у него ни попросили».

Говоря о личных качествах Новикова-Прибоя, его друг писатель Арамилев отмечал, что ко всем жизненным удачам и неудачам Силыч относился с философским спокойствием. Испытания, выпавшие на его долю в начале жизненного пути, очевидно, настолько закалили его, что он ничему никогда не удивлялся и редко выходил из себя. Тем не менее любое проявление человечности, как пишет Арамилев, приводило его в восторг: «Он загорался, как ребёнок, и начинал доказывать, что человек, даже самый испорченный, способен возродиться к нормальной жизни».

Все близкие и знакомые Алексея Силыча хорошо помнят случай, когда в его дом в Тарасовке среди бела дня пробрался вор и украл кожаную куртку и пишущую машинку писателя. Вора поймали. Алексей Силыч явился в суд как потерпевший. Судья начал стыдить обвиняемого:

— Знаешь, кого ты ограбил? Новикова-Прибоя, нашего писателя. Весь мир читает его с благодарностью, а ты — грабишь. Ему машинка для сочинительства нужна, а ты её пропил бы в два дня и человека без орудия производства оставил.

— Клянусь вам, гражданин судья, я не знал, кого ограбил! — воскликнул вор. — Я «Цусиму» тоже читал. Хорошая книга. Если бы я знал, что это дача Новикова-Прибоя, — не полез бы. Прошу извинить. Тут недоразумение вышло. Совсем я этого не знал.

Алексей Силыч до того умилился, что стал просить судью о смягчении наказания. Судья внял его просьбе, учёл чистосердечное раскаяние преступника и ограничился минимальным сроком.

Довольно часто в гости к Новикову-Прибою заезжал Валериан Владимирович Куйбышев. Однажды Куйбышев совершенно серьёзно заявил Алексею Силычу, что подозревает его в антигосударственной деятельности. Силыч растерялся, а Валериан Владимирович продолжил:

— На днях вернулся я поздно вечером из Госплана. Поужинал и прилёг на кушетку немного отдохнуть перед тем, как продолжить работу над большим докладом для Совнаркома. Взял с полки твою «Цусиму» полистать, да так увлёкся, что заново её перечитал. А когда перевернул последнюю страницу, за окном брезжил рассвет, и тут-то я с ужасом вспомнил, что мой доклад так и остался незаконченным, то есть срывается важнейшее заседание. Впервые в жизни мне пришлось сказать неправду: я позвонил в Совнарком и сообщил, что заболел. Как после этого тебя, Силыч, не обвинить в антигосударственной деятельности?

Постоянное общение с друзьями в семье Новиковых — обильное, шумное, даже, казалось бы, чрезмерное — никогда не мешало Алексею Силычу работать. Так уж замечательно он был устроен. Много и успешно пишущий писатель и его распахнутая настежь душа — всё-таки редкостное сочетание. Очень редкостное. Писание давалось ему не затворничеством, а строжайшей дисциплиной: в дом и в душу все впускались тогда, когда он, Силыч, уже «отстоял свою вахту».

Вспоминая о том, как отец работал, И. А. Новиков пишет:

Во второй половине дня Алексей Силыч обычно занимался общественными делами в Союзе писателей. Ложился спать между одиннадцатью и двенадцатью часами вечера, считая, что сон до полуночи по-настоящему обновляет организм.

«Воспитывала нас, детей, — вспоминает И. А. Новиков, — в основном мать». Но при этом Алексей Силыч всегда оставался истинным другом и прекрасным наставником для своих детей. Своим сыном он считал и Бориса Неверова, уделяя общению с ним немало времени. Новиков-Прибой воспитывал и в своих сыновьях, и в Борисе прежде всего чувство патриотизма, стараясь передать им свою искреннюю любовь к родной стране, гордость за неё. Вот как вспоминает об этом Борис Неверов: