Кузьмича бесило в парне все и больше всего то, что парень пошел в пединститут, чтобы откосить от армии. Нормальные парни сначала идут служить, а уже потом поступают в институт, полагал он. Сам Кузьмич отправился примерять сапоги на третьем курсе – попал во флот: в военкомате решили, что его кривые из-за самбо ноги сгодятся топтать палубу. Через три года он вернулся и продолжил учебу.

Кузьмича бесило румяное лицо парня, бесил его начинающий отрастать животик – это в двадцать три года-то! – бесила его манера говорить, медленно, словно спросонья, бесил пушок на его веснушчатых ручках. Но делать было нечего: кажется, парня приставили к нему намертво. А когда он попробовал рыпнуться, сменить парня хотя бы на симпатичную девушку, пусть будет лучше девушка, будет юбка, будет молодая выпуклая грудь, один из его замов намекнул: парень – сын заслуженной, известной в городе учительницы. Если его уволить, старушка будет очень расстроена. Поэтому Кузьмич смирился. Он дал парню стол и попросил из кладовки сделать ему рабочее место напротив его кабинета. Он дал парню возможность разбираться с бумагами – отделять нужные от ненужных, гонял парня по мелким поручениям, засылал в бесполезные командировки и был счастлив, когда удавалось ни разу не встретиться с ним в рабочий день. Иногда, подвыпив в кругу знакомых, он называл парня «моя собачка».

Сейчас под Кузьмичом проплывали верхушки деревьев, здоровые корабельные стволы. Он вспоминал сына. Его сын был, как эти деревья, – высокий, спортивный и стройный. Занимался волейболом. Кузьмич ходил болеть за его команду и, бывало, бесновался на трибунах так, что другим было страшно: костерил на чем свет судью, если команда сына проигрывали. Или кричал, победно вскидывая руки, если команда вела.

Как и парень, работавший его пресс-секретарем, сын не служил в армии. Но это странным образом не смущало Кузьмича: сыну не надо было служить, чтобы оставаться в его глазах лучшим. Спортивный, красивый – он был как греческий бог. И чем дальше шло время, тем меньше оставалось в памяти Кузьмича реального сына, тем больше его голову заполняло вот это – спортивная площадка, волейбол, мускулистые длинные руки то ли сына, то ли виденные на фото звезды в журнале, и почему-то Гомер, первая строчка Гомера: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына».

Где он сейчас, его мускулистый славный мальчик? Мог ли он просто улететь на прекрасную другую планету, астероид Б-612, где десятки раз за день можно любоваться закатом, где нет печальных концов, нет смерти и всюду рассыпан теплый солнечный свет?

– Взгляните, Иван Кузьмич, – сказал сидевший рядом с ним пилот.

Кузьмич мотнул головой, приходя в себя.

– Взгляните вниз.

Он выглянул, насколько позволяло стекло. Внизу, прямо под чревом вертолета, текла коричневая река.

– Животные, – объяснил пилот. – Бегут от пожара.

Бойцы сзади тоже приникли к стеклу – возбужденные, с раздувающимися ноздрями.

– Стрельнем, Иван Кузьмич? – спросил один из них, самый борзый.

Остальные поддержали зачинщика гулом.

Кузьмич хмыкнул, пару секунд раздумывал, а затем принял решение.

– Стрельнем! – махнул рукой и повернулся к пилоту. – Открывай чертову дверь!

Десять луженых глоток за его спиной загоготали с одобрением. Кузьмича уважали за такие вот поступки – за то, что в нужные моменты он мог забыть про условности и позволить правильным пацанам делать то, что нужно. Он становился императором, Кузьмич. Внизу были его угодья, сверху, возможно, был Бог, а его гладиаторам нужно было свежее мясо. Он знал, что бойцы на взводе и что им требуется выпустить пар. Клокочущая живая масса под ними подходила для этого как нельзя лучше.

Но когда дверь открыли и тот самый борзый боец высунулся наружу, готовясь применить не по инструкции табельное оружие, он вдруг передумал стрелять, и лицо его приняло испуганное выражение.

– Там! – показал он рукой далеко на восток. Все глянули вслед за ним и увидели, что правая половина горизонта полностью черная и что столбы дыма пожирают голубизну неба, закручиваясь в спирали, словно гигантский ураган. И что впереди черноты расстилается, напоминая о возмездии, его предвестник – ядовитый, вышибающий душу из тела вон запах.

Ганин видел русалку. Она сидела, опустив хвост в муть высохшего болота. Ресницы русалки были как иглы ежа, а волосы – огнем, в котором сгорают грешники. «Андрюша, милый, – опустила и подняла ресницы она, и от этого движения подул ветер. – Пойдем со мной? У меня спокойно, тепло». Чешуйчатый ее хвост дернулся – как у радостного щенка.

Ганин видел, как на краю неба пролетела невиданная птица птеродактиль. Чудовище, входя в пике, крикнуло так пронзительно, что он зажмурился, закрыл уши, а когда открыл, небо вновь было чистым.

Деревья разговаривали. Ганин научился различать их голоса: грудные, басовитые у дубов, тонкие, похожие на ребячьи, у берез и лип. Ивы плакали женскими голосами безысходности: так плачут жены, потерявшие своих мужей.

Трава цеплялась за ноги. Насекомые сваливались за отворот футболки, приземлялись Ганину на голову, взлетали с нее – он был для них стартовой площадкой и новым домом одновременно. И везде был дым. Природа дурела от дыма. Природа бестолково тыкалась носом, пытаясь найти спасение, – так новорожденный теленок ищет вымя матери-коровы.

Земля молила о дожде. Но небо приготовило всем живущим внизу наказание. Небо, кажется, решило произвести обновление внизу: сжечь все дотла и потом из пепла и куска соли за семь дней родить новый мир.

Телефон Ганина пискнул, и вдруг посыпались сообщения: странные новости о распродажах, рекламные предложения. Предлагали купить женские сапоги за полцены. Предлагали оптом цыплят-бройлеров. Предлагали застеклить окна. В довершение всего пришло сообщение на китайском языке.

Телефон разрывался от бесполезной, поступающей со всего мира информации, а вокруг умирал в дыму лес, и преисподняя дышала Ганину в спину.

Он выругался, в сердцах швырнул телефон в кусты: ну его к черту, человек, можно сказать, отсчитывает последние дни, на кой ему телефон? На кой ему женские сапоги и бройлеры? Но, поразмыслив, Ганин разгреб сухие кусты и вернул устройство обратно в карман. Он надеялся на связь с Москвой, он хотел сказать еще многое – Марине и, может быть, Варе. Странным образом телефон, принимая сообщения, продолжал не видеть связь.

Меч шваркнул его по заднице. Холстина, в которой он сохранялся, размоталась. На свет змеей выползло зловещее острие. Ганин был как тот Иванушка, который шел на дракона, только сказка неожиданным образом переменилась, и теперь все были мертвы, и уже сам Иванушка не помнил, с чего все началось, победил ли он чудище и существовало ли оно вообще.

Потом Ганин увидел человека.

Сам того не заметив, он вышел на поляну, которую обрамляли несколько изб. Посреди поляны торчал деревянный крест – огромный, как показалось Ганину, в два, а то и в три человеческих роста. Человек стоял перед крестом на коленях и бил поклоны.