– А что же тогда читать? – спросил Альчиде, с любопытством посмотрев на незнакомца. Его покоробило отношение незнакомца к великому Гейне, но он привык быть терпеливым и не возражать старшим.

Молодой человек покачал головой с улыбкой и прочитал:

– Почему ноября? – спросил Де Гаспери. – И почему «вечного»?

– Не знаю, – ответил серьезный юноша. – Думаю, это аллегория. Природа умирает, и ноябрь навевает мысли о конце жизни. Это и хотел сказать Джозуэ Кардуччи.

– Чем ноябрь этому Кардуччи не угодил? – Альчиде хмуро посмотрел на молодого человека. – Листья падают – ну и что. Я вообще не знаю кто это – Кардуччи.

– Напрасно, – мягко ответил незнакомец. – Своих поэтов надо знать, маленький гордый «велш». Джозуэ Кардуччи – величайший поэт нашего столетия. Он родом из Флоренции. А поэзия – это, знаешь ли, музыка духа. В ней должна быть страсть и правда.

Высокого молодого человека, встретившегося ему в начале 90-х годов у стен Буонконсильо, звали Чезаре. Он действительно казался старше своих лет, но его выдавали глаза. Впрочем, у него и в сорок лет был этот взгляд – дерзкий, молодой. С такими глазами долго не живут.

Альчиде приходилось в те далекие годы нелегко. Он был одинок, но никому не хотел в этом признаваться. Врал, что у него много друзей, что он у них чуть ли не вождь. Австрийцы дразнили его «чумазым выродком», итальянцы – «жандармским прихвостнем».

Его отец, хоть и возглавлял жандармерию, никогда богатым не был. Если у тебя четверо детей, приходится думать об их образовании. Но и на них тоже ложится ответственность за родительскую опеку. Отец учил его терпению, смирению. Унижение налетит и пройдет, останется результат – то, чего он добился в этой жизни сам.

Работа в жандармерии и дотация правительства – вот лучшее, чего мог в то время добиться итальянский провинциал в Австрии. Но привыкший к терпению Альчиде никогда бы не назвал это «подачкой Габсбургов». Чезаре назвал.

– Эту подачку Габсбургов ты считаешь подарком?

– Легко говорить, когда у тебя все есть!

Его старший товарищ не обиделся, но произнес гордо и с пафосом:

– Первое. Мой отец умер. Второе. Я никогда бы не стал учиться, работать и бороться на капиталистические деньги. Третье. Здесь, на краю габсбургской лохани, мы все равны, и у нас ничего нет.

И все же то, чего добился отец Де Гаспери в Тироле и чем он, итальянец, гордился, стало клеймом для старшего сына: Альче оказался чужаком для своих соплеменников. А ему хотелось быть своим, но не для них – для немцев, которых он в то время так старательно изучал.

* * *

Позднее он напишет книгу о своей жизни, и о нем тоже будут сочинять труды. Но интереснее всего – портреты Де Гаспери в контексте европейской политики, изощренные, эксцентричные и остроумные:

«Аденауэр, Де Гаспери, де Голль были “последними из могикан”, людьми, чье время все не приходило, могло вообще не прийти и вдруг пришло, как развязка, неся богатые дары. В конце войны в 1945 году Альчиде Гаспери было шестьдесят пять лет, а Аденауэру – шестьдесят девять. Оба родились в пограничных районах, были верующими католиками, антинационалистами, людьми, смотревшими на семью как на важнейшую ячейку общества, оба ненавидели государство (разве что как минимальную прискорбную необходимость) и верили, что самой важной характеристикой организованного общества должно быть главенство закона, отражающего закон природы, т. е. господство абсолютных ценностей. Короче говоря, они ополчились против многих характерных особенностей двадцатого века. Оба были упорными людьми со странными чертами лица Де Гаспери, подобно Аденауэру, высокий и исключительно худой в молодости, имел сердитую физиономию служебной собаки. Оба были конфедералистами. Аденауэр представлял полицентрическую Германию времен Священной Римской империи, а де Гаспери – Северную Италию времен Габсбургов»[443].

«Северная Италия времен Габсбургов» – странное сочетание. Хотя бы уже потому, что в корне неправильное для начала XX века.

* * *

Чезаре повезло больше. Потомок аристократов Фоголари и негоциантов Баттисти, он мог себе позволить не думать о выживании. Мог лазить по пещерам в поисках минералов и писать статьи для географических изданий. Родители хотели сделать из него великого путешественника, нового Марко Поло, а он читал социалистов и рассуждал о политике. Жаждущий не имеет, а имеющий не ценит. Так думал о нем Де Гаспери. Альчиде сам не понимал, почему его так притягивал этот человек. В конце концов, когда тебе всего двенадцать, шестилетняя разница в возрасте еще очень ощутима. Очевидно, ему было интересно и как-то необычно.

Но зачем он понадобился восемнадцатилетнему студенту и будущему ученому? Он прямо так и спросил однажды, потому что всегда был прямым.

– Ты многого добьешься, – ответил Чезаре. – Я тоже. Образованные люди должны держаться друг друга во имя общих целей… Особенно если они итальянцы.

– А я, наверное, немец, – сказал юный Де Гаспери с мягкой улыбкой. Когда он так улыбался, становилось непонятно, что у него на уме.

– Надеюсь, это была шутка.

Альчиде понял, что его приятель хочет услышать утвердительный ответ. Очень хочет.

– Я католик, – сказал он, надеясь, что это все объяснит.

Альчиде действительно был католиком по духу и убеждению, он не был ни ирредентистом, как Чезаре, ни приверженцем Габсбургов, как австрийцы.

В конце концов, баварцы точно так же веками боролись с австрийцами за Тироль, как и итальянцы. Просто баварцы ему ближе. Чезаре тогда протянул ему небольшой томик стихов и, улыбаясь, сказал:

– На, возьми, тедеско!

Больше они к этому разговору не возвращались. Де Гаспери казалось, что Баттисти забыл об этом.

Однажды Альчиде, ожидая старшего приятеля и поглядывая в сторону сада, увидел его вместе с матерью – Витторией де Фоголари-и-Тольдо.

В тот момент он ощутил непонятную пропасть между ними. Как будто они были чужими людьми.

Эта женщина была преисполнена величия, но вовсе не походила на изящных аристократок с мечтательным взором, которых изображали на картинах. Альчиде вдруг понял, кого она напоминает – Корнелию Гракх, мать убитых римских сенаторов, удостоенную особых прав. Виттория и Чезаре были похожи – не как мать и сын, а как люди. И это вдруг вызвало у Де Гаспери зависть: ему захотелось стать кем-то из них, как будто у него сейчас отнимали что-то очень важное, то, чего не будет никогда. У него отнимали историю – не его, чужую древнюю историю.