Гензелю захотелось зарычать, как раненому человеку-льву из Лаленбурга.

— Как? Как ты получила его генетический материал? Когда?

— Не кипятись, братец. Я сделала это в твоем присутствии.

Гретель усмехнулась и вдруг коснулась кончиком бледного мизинца своих губ. Случайный жест?.. У геноведьм не бывает ничего случайного. И тут Гензель все вспомнил. И неожиданно чувственный верноподданнический поцелуй, который она запечатлела на монаршей длани… И ватные шарики, с которыми она возилась тем же вечером на постоялом дворе…

— Губы! — воскликнул он, забыв про пшеницу с ушами. — Ты сделала это своими собственными губами! Ведьма! Воистину ведьма!

Еще одна улыбка, смазанная и непонятная, как скрытое в густом тумане солнце.

— Разумеется. Немного органического клея на губах. Генетический материал можно получить из эпителия кожи, который легко отшелушивается. Так что за один день я раздобыла геноматериал и короля, и королевы-мачехи.

— Но почему не сказала мне? Ага, понимаю. Опять уши?

— Они самые. В городе их особенно много. Кроме того, не хотела тебя расстраивать.

— Это чем ты могла меня расстроить? — насторожился он.

Она взглянула на Гензеля так, что тот почувствовал себя младшим братом. От которого старшая сестра изо всех сил скрывает правду о том, что подарок в его чулок положил праздничной ночью вовсе не святой Корренс…

— Твоя глупая вера в Человечество… — призналась наконец Гретель. — Чистая кровь, великие короли, надежда на возрождение… Ученому сложно находить с верой общий язык — они не могут сойтись даже насчет того, где верх, а где низ. К тому же вера зачастую и глуха, и слепа. Ты так верил, что Тревиранус Первый — святой, живое воплощение Человечества на свете…

— А он…

Гретель смахнула со лба бьющуюся на ветру прядь волос.

— Нет, — сказала она ровно и безжалостно. — Пятнадцать процентов бракованного генокода. Твой настоящий человек, надежда на возрождение Человечества, мало чем отличается от тебя самого, братец. Если быть точным, всего на несколько процентов.

Некоторое время Гензель молчал, слушая ветер, гудящий в пшенице.

Несколько процентов — вот пропасть между властителем королевства и бредущим в поле бедным квартероном. Впрочем, не эта мысль была причиной охватившей его душевной боли. Другая, прятавшаяся в тени. Король — не человек. Всего лишь изувеченное подобие истинного человека, как и они все. Осмыслить это было трудно, принять — и вовсе не возможно, и мысль, не принятая разумом, брыкалась, как выкинутая на берег рыбешка. Она была холодной и скользкой, точно ее и в самом деле покрывала отвратительная рыбья чешуя.

Если на троне восседает не непорочный символ Человечества — что же тогда творится на свете? А что, если и другие короли — такие же? Если все это обман, тщательно наведенная иллюзия? Выходит, что… Что и нет никакого Человечества, даже следов его? Даже символов? Тогда что толку молиться? Если на всем свете не уцелело чистого человеческого генетического материала, значит, Человечество закончилось и больше не возродится. Даже ему, профану в геномагии, это было очевидно.

Однажды запятнанное уже никогда не станет чистым. То, чего коснулась генетическая порча, обречено лишь на медленное вымирание, причудливую, во много поколений, мутацию, которая с каждой своей итерацией безжалостно уводит от человека истинного и изначального, подмешивая в генокод все больше и больше дряни. Чистое, совмещенное с грязным, — станет грязным. Грязное, совмещенное с грязным, — станет еще грязнее. Простые генетические принципы. Но неужели такое может быть, чтобы во всем мире не осталось чистой человеческой культуры?..

Гензелю захотелось зажмуриться. Показалось на миг, что весь мир — это огромный ведьминский котел с копошащимися в нем микроорганизмами. Самыми причудливыми, странными и жуткими организмами, какие только может сотворить воображение. Если в этом котле когда-то и была чистая культура, ее давно уже разорвали щупальца, клешни и жгуты… Осталась только пожирающая сама себя биомасса, бессильная выплеснуться через край, бесконечно жадная, видоизменяющаяся, слепая…

Гретель вдруг положила руку ему на плечо. Рука была невесомой, он бы, наверно, и не заметил ее, если бы не взглянул.

— Я же говорила тебе… — сказала Гретель мягко. — Сотни раз говорила.

Это было правдой. Она говорила.

— Я всего лишь тупой квартерон. Куда мне понять геноведьму…

— Ты — упрямый осел. — Она потрепала его за ухо, как коня, но жест этот почему-то не был обидным. — Это свойственно человеку — верить. Даже когда все вокруг говорит о том, что для веры нет оснований. Нормальная человеческая реакция. Нелогичная, бессмысленная и глупая, как и все прочие. Полегчало?

Он мотнул головой.

— Стало быть, мы все больны? Все без исключения? Все люди, сколько их ни живет на свете? Раз уж даже на троне — квартероны…

— Я не знаю, братец. Не так уж много я видела королей и не так уж часто брала у них генетическую пробу.

— А сама ты как считаешь? — настойчиво спросил он. — Есть ли еще настоящие люди? Сохранен ли хоть где-то чистый генокод?

В этот раз ей не удалось смолчать, уйдя от ответа. Обычный прием не сработал.

— Возможно, — коротко сказала Гретель. — Но скорее всего, нет. Генетический дефект, вероятнее всего, имеют все на планете. Кто-то больше, кто-то меньше. Где-то он зашкаливает, а где-то так мал, что почти невидим. Но поражены все.

— Но ведь это ужасно, сестрица! Это означает, что человечество, каким бы оно ни было, обречено! Порча рождает порчу, не ты ли мне это без конца повторяла?

— Должно быть, я.

— Вот отчего ты презираешь церковь! — бросил Гензель со злостью. — Ты с самого начала понимала, что человечество обречено, верно? Что человечество — это набор раковых клеток, которые бьются друг с другом за последние кусочки плоти на костях! И с каждым поколением раковых клеток становится все больше, а плоти — все меньше… И раз нет чистой культуры, исходного человеческого генома, нет и выхода. Вопрос лишь в том, сколько это продлится. Сколько потребуется раковым клеткам, чтобы поглотить все без остатка и превратиться в нечто такое, что не похоже даже на страшную пародию на человека?!

Гретель молчала так долго, что Гензель решил, что не дождется ответа. Однако ответ все-таки последовал.

— Я не верю в Человечество, — сказала Гретель тихо. — Но я верю в жизнь. Жизнь — это варево, которое постоянно бурлит. Оно может быть разного химического состава и разной температуры, о свойствах этого варева можно только догадываться. Но пока оно бурлит, пока в его недрах идут процессы, еще не все потеряно. Жизнь будет сама пытаться найти выход. Только ни один геномаг не сможет угадать какой.

— Скрещивание генетически дефектных организмов приводит к дальнейшему вырождению вида, — не отставал от нее Гензель. — Грязное, соединенное с грязным, породит еще большую грязь. Это же ваша генетическая аксиома? Тогда где выход? К какому выходу нас может тащить жизнь, сама безнадежно больная и неизлечимо пораженная?