Но и при Павле Петровиче — не то, не так. А как надо? Ответ на сей вопрос выходил невероятный: надо как в Италии! Там музыка — ткань жизни и есть. А часто так даже и смысл этой жизни!

Да только в России быть тому невозможно. Оно и понятно. Не для музыкальной жизни Петербург строился! Хотя возможностей для накопления новой жизненной энергии — каковой музыка, по чести, и является — в нем предостаточно.

Но ведь и не для одних лишь сановных сов, не для одних чинодралов Петербург устраивался! А разве для Адонирамовых братьев или для музыкально-драматических разбойников, волокущих к себе в дуваны чужое добро, за себя сочинять заставляющих, царь Петр его строил?..

Фомин решился подать репорт. Именно репорт, не донос, не кляузу.

Уже всем было ведомо: сразу по восхождении на престол Павел Петрович завел особый ящик — для жалоб.

Правда, говорили и по-иному: в нижнем этаже дворца имеется обширное окно, человеку всякого звания доступное. Подходи, подавай, жди решенья!

Также изошел и враз широко разлился слух: император хранит ключ от комнаты, в коей заветное окно устроено, у себя на груди, на златой цепи. И ни под каким видом ключ тот никому не передает, даже и подержать не дозволяет. Ранней ранью, в седьмом часу, император Павел в ту комнату вроде бы входит, прошения и репорты к себе в кабинет для чтения забирает.

Стало известно и то, о чем сообщать величеству желательно: о растратах, о бесконечном ведении тяжб, о нанесенных побоях, о дозволении вступить в службу, о разрешении жениться, об унятии дерзновенных разговоров, о разбоях, о непочитании церкви...

Нежелательными были: все просьбы о вступлении в брак между родственниками, жалобы на недостойное поведение попов и клира, пустые политические прожекты...

Были и результаты жалоб. В питерских газетах стали публиковаться императорские ответы: для объявления просителям. Краткие, скрытым гневом пылающие.

Евстигней Ипатович решил жаловаться на театральные дирекции и на Адонирамовых братьев. Даже на погост не дадут сходить спокойно! Очень также ему хотелось в конце репорта приписать и про разбой музыкальный, и про печатанье нот: это как это? Иностранные ноты друкуют кипами, а своих отечественных — словно и не бывало! «Вот только услышит ли его величество, среди забот и дел наиважнейших, сей слабый стон? Вдруг непочтительностью сочтет?»

Непочтительность в обращении к величеству была делом гиблым. Были уже и пострадавшие за сию дерзость.

Нет, не дождаться, видно, ему ответа. Ни чрез газету, ни письмом! Как ни кричи, как ни вой — про музыку отечественную, на песнях городских и крестьянских устроенную, — ответа не будет!»

Неотзывчивость времени терзала капельмейстера.

Глухота питерских жителей — не слышащих звука улиц, не слышащих скрыпа времен — убивала его.

Неотзывчивость времени, и даже полная глухота его, терзала и Павла Петровича!

Императора не понимали. То есть — настоящего отклика на его деяния не было.

Одним из первых указов он отменил объявленный еще матушкой (по наущению любимцев!) и страшно тягостный для крестьян рекрутский набор.

Что же в ответ?

Здесь, в Питере, молчок. А среди крестьян — к примеру, вологодских, — поползновение к бунту.

Он упразднил удушающую крестьян хлебную подать — снова мертвая тишина.

Он сотворил неслыханное: предоставил крестьянскому сословию право подавать жалобы на помещиков — в том числе и на себя самого, на государя! И здесь, кроме двух-трех шутовских выкриков и каверз, — никакого отзыву.

Впрочем, на последний указ отзыв был — гаденький и чванливый придворный ропот: «Чудит батька, чудит!»

Далее.

Он первый заговорил о буйстве бумажных денег. Курс на рубли страшно снизился. Богатство государства на глазах превращалось в бумажные деньги. Длилось сие давно, более десяти лет. По восшествии на престол он торжественно объявил: все серебро свое отдаст в казну, будет обедать и ужинать на олове! Покуда не восстановит отеческим деньгам надлежащий курс, не достигнет того, чтобы рубли ходили рублями!

Кроме прочего, было указано: с ввозимых из-за кордону товаров собирать пошлину только чужеземной, золотой и серебряной, монетой. А чтобы излечить денежное обращение от «падучей болезни», было велено перед дворцом на площади 5 мильенов да 316 тысяч бумажных денег — сжечь!

Костер пылал. А только мало кто смысл того костра желал уразуметь.

Сего дня император встал рано. Переговорил с вельможами о делах Отечества. Кому попенял, кого похвалил. И уж без двух минут восемь стояли у крыльца санки и лошадь серая била копытом. Следовало ехать осматривать вновь возводимый Михайловский замок.

Постройке Михайловского замка предшествовал небывалый случай.

Перед самой матушкиной кончиной было Павлу Петровичу видение.

Незримая сила нечувствительно приподняла его и вознесла прямо на небо. Из сопутствующих вознесенью картин стало ясно: сие происходит не после смерти, при жизни!

Проснувшись, он усилием воли отогнал гул и звон, отогнал сон. Слишком уж необычен, стало быть вреден. Однако ж, засыпая снова и не войдя еще в сон глубокий, — был он вновь растревожен странным видением, звуками его, картинами.

В ту же ночь в Летнем дворце часовой лицезрел Михаила Архангела.

Глухою полночью стукнули в караульную дверь. Стуку вослед часовой был назван по имени. Приоткрыв дверь, он глянул сквозь щель. Увидал: явился на караул некий старец. Вида старец был важного, весь покрыт сединами, чем сразу вызвал у часового глубокое почтение.

Старец заговорил певуче:

— Пойди и скажи новому государю, чтоб он на этом самом месте начал немедля строить храм Божий в честь Архангела Михаила! Иди же, не мешкай!

Караульный доложил по команде. Сперва не поверили, затем решили делу дать ход. Вскоре солдат предстал перед Павлом Петровичем.

Рассказал, что да как. Рассказывал не таясь и без прикрас. Императору стало весело. Душа его на миг уподобилась легкому перышку. Сказал солдату:

— Да уж я про это знаю. И мне святой Михаил явился. Так надобно нам с тобою святому Михаилу повиноваться. Быть сему храму! Молодец, солдат. Не струсил, до меня, до государя дошел. Вот тебе за смелость табакерка серебряная!

Впрочем, табакерки под рукой не оказалось. Тогда был солдату выдан золотой голландский ефимок.

Караульный ушел, Летний дворец решено было ломать. На его месте стали возводить дворец Михаила Архангела — Михайловский замок. Возводили спешно: стуча, покрикивая, соря золотом, без передышки.

Тем утром император и самодержец всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса-Таврического, Государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский, князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогицкий, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский и иных, государь и великий князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Вишепский, Мстиславский, и всея Северныя страны, повелитель и государь Иверская земли, картлинских и грузинских царей, и прочая, и прочая, и прочая, — как раз осматривать то ли замок, то ли церковь и ехал. Что в точности будет сооружено, решено покамест не было. В одном из снов ясно говорилось о церкви. В другом — был дан план дворца, сиречь замка.