«Гм...» — произнес про себя император и задумался. Вдруг недалече от закладываемого фундамента, в толпе не так чтоб густой, но и не совсем уж редкой, был Павлом Петровичем запримечен капельмейстер. Тот самый! Из Фонтанного дому, из шереметевского театра. Капельмейстер, коего он определил когда-то как на него самого походящего.

«Не обличьем! Повадкою, судьбиной!» Павлу Петровичу захотелось выйти, побеседовать. Мигом взвихрилась мысль: недурно бы оперный концертиум устроить. Громаднейший! Прямо перед новым замком. Сперва — барабаны, трубы, флейтозы. А после — солдаты: шагом арш-ш! А за ними конногвардейцы: рысью, рысью! Ну а уж вслед за таким концертным маневром — российская опера, по российским, а не завезенным из-за кордону нотам сыгранная... Дело, конечно, не зимою — летом. Нет облаков, нет и дождя. Опера кончится, солдатушки промаршируют. Солдатушки встанут, музыка оперная снова начнется. Примечательное чередование! А затем надобно еще более грандиозный прожект осуществить: взять да и слить все имперские оперные и полковые оркестры в один! В один и тот же час, в одну и ту же секунду начинают оркестры игру по всей империи! Ежели таковой точности добиться, так и не надобно многих начальников, хватит и одного: Главного Имперского Капельмейстера. Вот этого угрюмого сутуляку, этого самого капельмейстера, начальником над всеимперским оркестром и поставить!

Впрочем, сие есть сон…

Император ткнул палкой возницу в спину. Сани, сладко скрыпя, замедлили бег. Но лишь сани встали — капельмейстер в кланяющейся, а затем падающей на колени негустой толпе затерялся.

Павел вгляделся внимательней. Увидел затылки, плечи.

Лиц в наличии не имелось. Капельмейстерово лицо — также исчезло.

«Явил дерзость? Непочтителен? Испуг его взял?»

Павел Петрович огорчился до смерти.

Сани были круто развернуты: назад, восвояси!

День начался с беспорядка. Нужны были новые указы. И убедительнейшие их толкования!

Государь император, слышавший музыку неявственно, а уж если правду сказать, на ухо туговатый — Фомина страшил.

Правда, иногда чудилось: император призывает к себе! Возможно, для того чтобы поупражнять слух в уловлении неслышимого. Или чтобы тайно противопоставить сладкий шелест струнно-смычковых вечеров беззвучию утр. Иногда мнилось и совсем невозможное: император в минуту отдыха хор к «Владисану» припоминает!

Всегдашнее недоверие к его сочинениям матушки Екатерины, а еще пуще дымок от княжнинского «Вадима» — все еще щекотали Фомину ноздри, угнетали дух. Не дозволяли, хотя бы мысленно, полностью довериться императору. Не дозволяли раскрыть душу до последней черточки — как сие бывает в любви — верховенству власти. Хотя сходные с императорскими мысли о красоте солдатского строя (подобного рядам оживающих и плывущих к светлому Воскресению душ!) к доверию и влекли.

Влекло и некое понимание: то, за что государя дерзко упрекают, есть вовсе не прусская, есть новая русская солдатская школа! Которая попросту скрывает себя в чужой одежке! Так же, как школа европейского музыкального письма до времени скрывает в себе русскую школу музыки!..

Ради встречи с величеством — пусть мимолетной, как давеча, перед замком — следовало что-то предпринять.

Да только что предпримешь, коли предпринимать нечего?

Князь Юсупов был строг: вострый нос, хищный прищур и уголки губ книзу. Был князюшка еще и сух. А ногайская холодность весьма гармонировала с развитыми по-волчьи скулами. Правда, миндалевидный разрез глаз со зрачками томными и глубокими сию сухость и волчью холодность скрашивали, а бровки, низко над глазами нависшие, — и вовсе скрывали.

Сжатость юсуповских губ раздражала государыню Екатерину. Нос — по контрасту со своим собственным — нравился Павлу Петровичу. Волчья прыть доводила до обмороков супругу князя, урожденную Потемкину.

Правда, в бегущем к своему завершенью 1797 году раздражаться сжатости юсуповских губ и восхищаться его носом было некому: матушка — помре, Павел Петрович отдалился.

Но все одно было ясно: победу одерживал юсуповский нос! Нюхал и чуял куда как славно! Ну а волчья скула, волчий хищно-расчетливый ум...

При дворе их не замечали вовсе, а на селитряных копях, в собственных княжьих мануфактурах и в княжеском театре ни вслух, ни про себя волчьими называть не смели. Таковая боязнь — вкупе с дружественным молчаньем — в историю и перекочевали: определять князюшкину суть было по-настоящему некому. (Да и незачем.)

Сближаясь с физиогномикой и юсуповскими качествами ума — легко переносимыми в жизнь, — придворные театры, руководимые князем, были:

а) суховато-строги;

б) бледнословны;

в) тайно развратны;

г) в меру коварны.

Театры жадно следили за волчьим прищуром, впрочем, не желая усматривать ничего волчьего ни в помыслах, ни в распоряжениях князя.

При всем при том Дирекция придворных театров была Юсуповым устроена разумно.

Служить по театральной линии князь начал еще при матушке Екатерине. Служил — лениво-рьяно. Иногда — рьяно-лениво. Театральные дела привел в порядок строгий. Иногда настолько строгий, что сами дела оказались заметны, театр — нет.

А дела были вот какие.

К примеру, учредил князь театральную кассу. (Правда, по слухам, на него самого та касса и работала.) Меж скамьями театра установил железные перилы. (Перилы нравились не всем.) Строго отделил чистых от нечистых, то бишь разделил по сортам актеров и сами труппы. Италианцы — сорт первый. Французы и немцы — второй. Русские — третий. (Это-то как раз многим и многим, включая «третьесортных» русских, нравилось).

За дела свои дождался князюшка эпиграмм. Одна, мельком им слышанная, кольнула пребольно:

Юсупов-князь, директор новый

Партер в раек пересадил,

Актеров лучших распустил,

А публику сковал в оковы!

«И не сковал вовсе. Чушь, ложь! А актеры... Они... Пользы своей они не разумеют! Да еще — все до единого смутьяны...»

В силу таких и подобных им размышлений князь Юсупов строгостей театральных не отменил. Решил: приноровятся...

Службу Николай Борисович начинал рано.

Так повелось с тех пор, как вошел он в свиту наследника-цесаревича, совершая вместе с ним путешествие по Европе. Павел Петрович будил всех ни свет ни заря и уже тогда, на взгляд Юсупова (после длительной сухости и волчьего ночного клацанья склонного впадать в лень и негу), вел себя сумасбродно.

Однако мысль про сумасбродство была мыслью частной: умный Юсупов ее умело скрывал.

Ну а Павел Петрович — не во время поездки по Европе, а много позже, — тот, конечно, не молчал и выражался про Юсупова примерно так: «ему бы мануфактурой и селитрами управлять, а он в театры полез».