Одновременно закралось вдруг и не давало покоя жуткое подозрение, что обманули его еще в первом госпитале, что иначе бы выходили в Кабуле после ранения, и не отправили бы раненого в Союз, и что в строй бы он вернулся тогда в родную часть, а не получил бы предписание следовать к новому месту службы.

…что-то здесь не так!.. я же должен был ехать обратно в полк!.. и

дослужить в Афгане… а вместо этого… что же произошло на самом

деле?..

Если распутать загадку, откроется некая тайна, которая перечеркнет все, что, с грехом пополам, наладилось.

…если что-то еще можно наладить…

Рестораны он старался избегать, пил чаще один, хотя порой случалось, что сталкивался с тихими пьяницами, которые не лезли с глупыми вопросами, молчали. Шарагин пил, наслаждаясь собственным унижением, заслоняясь от реальности размытым, хмельным восприятием действительности, сломавшись под напором повседневных сложностей, десятки из которых маячили на горизонте роковой неразрешимостью. Добровольно истощал себя пьянством, скатывался вниз, надеясь превратиться в ничто, чтобы затем воскреснуть, воскреснуть с чистой обновленной душой и начать все заново.

…пока не померк в душе свет…

…алкаши у винного магазина, пьют от безделья, это люди

конченые, отбросы… на Руси всегда народ пил… правильно

Некрасов писал про мужика нашего, что тот «до смерти работает, до

полусмерти пьет»… пьяное состояние души – это у нас в крови… но

ведь я же не всегда был таким? или это приходит с годами? я не пил

почти совсем до Афгана… я начал пить именно там… чтобы снять

стресс, и после боевых, и перед, и между… я спиваюсь, я медленно

спиваюсь… ну и пусть! почему мне каждый день хочется выпить?

сначала было в кайф, а теперь оказалось, что я окольцован водкой…

ну и черт с ней! хочу и пью!.. меня тянет выпить: днем, вечером,

перед сном… я так скоро стану похож на этих алкашей… отставить!

мне можно, можно, потому что… потому что… потому что я видел

слишком много раз смерть, а теперь пью, чтобы… чтобы… забыть,

как она выглядит…

Отгораживаясь от всех, словно монах, находил он облегчение в вине и водке, тешил себя надеждой, что отпустит в конце концов Афган, душа выздоровеет, приноровится жить в мире без войны, и тогда можно спокойно ехать домой, ничто больше не разлучит с семьей.

…кроме смерти…

…Смерть явилась в реанимационное отделение Кабульского госпиталя, чтобы забрать кого-то, кто был хорошо знаком Шарагину, кто лежал рядом. Она зашуршала, как крыса в углу, глянула, поднимаясь с пола, поверх выбившихся из-под простыни пальцев на ногах Шарагина, встретилась с ним взглядом, заполонила все помещение, схватила первую жертву. Смерть не церемонилась с тем человеком, просто отняла у него способность дышать, остановила сердце, и ждала, когда, наконец, остынет тело. В первые мгновения, когда она появилась в помещении, Шарагин оторопел и закрыл глаза, а потом увидел, что он вовсе не в реанимации, а в морге.

…голые пятки…

Рядом лежали пожелтевшие мертвецы, но не такие мертвецы, как он видел в бою, это были нагие мужики. И он сам лежал совершенно голый.

…пустые оболочки, готовые к погребению… души их где-то сейчас

стоят в ожидании дальнейшей участи, словно солдаты в строю стоят,

вот-вот, кто там с нами цацкаться станет? построят в шеренгу и

зачитают приказ… на первый-второй рассчитайсь! и весь суд…

ничего страшного… души их давно отделились и покинули этот мир…

только я один продолжаю бороться, все сопротивляюсь… а чего,

собственно, я боюсь? что на меня выйдет не тот приказ?..

– Что же ты не пришел ко мне?! – вопрошал из прошлого Рубен Григорьевич.

…а что же вы меня оставили в беде?!.

– Теперь поздно! Я ничего не смогу сделать! – извинялся Рубен Григорьевич. К нему присоединились другие люди, кивали, мол, поздно, поздно! Они взволнованно обсуждали что-то, и слева, и справа, и за спиной у Шарагина. Что они говорили? Жалели? Звали его? Куда? Голоса линяли, неслись вдогонку за ветром «афганцем»…

Солдат в одной майке и брюках обдал водой тело Шарагина, смыл с лица, и шеи, и груди запекшуюся кровь, ушел.

Теперь он лежал на чем-то холодном, кожа покрылась мурашками. Незнакомый человек с плоскогубцами склонился над одним из раздетых мертвецов, повозился, покряхтел, вырвал

…золотую…

коронку.

Видимо, во рту нашлась вторая коронка. Человек с тонкими, белыми волосами, напоминавшие леску, вновь увлеченно принялся за дело.

…он накажет меня, он сделает мне больно!.. за то, что я видел, как

он вырывает у трупов золотые коронки…

В самом деле, человек с плоскогубцами обернулся.

…вот он – ад! мой черед пришел!..

– Ты думал, что убежал от нас? Ты думал, что перехитрил нас, что мы забыли про тебя?

…кто ты? что тебе нужно от меня?..

– От нас никто не может убежать! Мы всегда рядом с тобой…

…только не надо мне делать больно!..

– Не бойся.

Плоскогубцы гулко ударились об пол. И в тот момент, когда он чуть расслабился и лежал, глядя в потолок, все равно что парализованный, человек достал откуда-то шомпол от автомата, и воткнул его Шарагину в ухо, в то самое ухо, куда только что шептал и брызгал слюной. Шомпол разорвал барабанную перепонку и вошел глубоко в мозг.

Шарагин заорал. Боль пронизала всю голову и ворвалась острием в затылок. Шомпол проткнул голову насквозь, вылез, окровавленный, из другого уха. Кровь текла из ушей, из носа.

В дверь барабанила хозяйка.

– Я тебя давно приметил, я следил за тобой, – сипел человек из морга. – Ты никуда не денешься, Шарагин, ты – мертв, ты давно уже мертв!

…ад… ад… это – ад!..

– И душа твоя останется здесь навсегда!

– Не-е-е-е-е-т!!!

Шарагин вскочил с постели. Он был весь мокрый от пота. Он нащупал в темноте бутылку водки, налил полный стакан. Рука дрожала, граненый стакан стучал на зубах.

– Только не бойся смерти!.. – предупреждал во сне Рубен Григорьевич.