почувствовали головокружение, внезапно оказавшись в разреженной атмосфере. Потом он выдохнул в два раза больше воздуха, создав тем самым порыв сродни Карибскому урагану…

— Что вы имеете в виду, милостивая государыня?

Она вызывающе рассмеялась.

— Камнями по воронам! — ох, уж эти австралийские выражения! — Вы не преувеличиваете свою «генеральную репетицию?» Ваш так называемый поиск чистоты действительно существовал когда-нибудь? Простите, старина, но мне трудно не предположить, что все эти, трали-вали, ваши «движения» не что иное, как жалкие попытки русских нытиков и слабаков имитировать западную моду.

Он задохнулся от возмущения.

— Простите, сударыня! Вы посягаете на наш Ренессанс! В толпе отозвалось: постыдитесь, постыдитесь, сударыня! Улыбка Урсулы, лучшее, что может предложить стоматология Южного океана, пронзила Филлариона будто смертельный лазерный луч.

— Струс! Я и гроша не дам за ваш говенный русский Ренессанс!

Резкий разворот… взлет каштановой гривы… Боги, милосердные боги Балтики, ее тылы могут гордо конкурировать с фронтами!.. уходит, как королева.

— Великодушные дамы, благородные господа, ради Небес, кто она?

— Да конечно же австралийка, мы их тут зовем «оссис», сэр.

Теперь вообразите картину: великолепный ученый-женщина гордо вышагивает по пересекающимся переходам знамени-того института, в то время как президент этого института, достопочтенный Генри Трастайм трусит позади нее, подобно заместителю премьер-министра, трусящему за премьер-министром в одной из тех стран, которым повезло быть под управлением матриархата.

— Урси, подожди! Доктор Усрис, умоляю! — взывал он. — Поговорим как ученый с ученым. Не думай, что я хочу воспользоваться нашими прошлыми, столь взаимно благотворными отношениями. Я просто хочу признаться, что мне было очень прискорбно видеть тебя в приступе русофобии. Доктор Усрис, вы признаны повсюду как великий знаток их междометий, как теоретик их апокрифов… Конечно, я припоминаю, как вы однажды сказали, что предпочли бы изучать их как древних греков… однако, я надеюсь, вы не хотели сказать, что предпочли бы их изучать мертвых… о, нет… позволь мне заверить тебя, Урси, я и сам иногда разделяю твои сомнения в их достижениях, но все-таки то, о чем сегодня говорил Фил, я знаю из первых рук. Просто потому, что мне случилось быть участником тех событий и, пусть я опущусь еще ниже в твоих глазах, тех вакханалий… так что… как бы чайльдгарольдски для серьезного ученого ни прозвучал доклад Филлариона, все-таки было в этом зерно истины…

— Это правда, что у него была кличка Хобот в его Кривоарбатском переулке? — Урсула в конце концов снизошла до вопроса.

— Ну, конечно! — ГТТ радостно подхватил вопрос как добрый знак будущего примирения. — В нашей шайке мы перевели его кличку на «Пробосцис». Ему это даже больше нравилось. Пробосцис! Звучит?

— Очень даже, — она серьезно кивнула. — У меня всегда была склонность принимать глупые метафоры за отражение реальности.

Прощаясь, она последовательно преподнесла президенту улыбку, подмигивание и мощный шлепок по его тощим ягодицам.

— Ты должен мне рассказать подробнее об этой лиловоглазой даме, — настаивал Филларион, когда друзья остались одни в Гостиной Диогена, среди стекла и красного дерева, над панорамой американской столицы. — Клянусь, я выслежу истоки ее русофобии до самых глубинных тайников, размотаю истину до полной обнаженности! Так что, Сакси, не тяни и расскажи мне, почему доктор Усрис так яростно нас не любит!

Генри смутно улыбнулся, услышав свою кличку старых времен, внезапно выскочившую из забвения. Сакси, человек с саксофоном.

— Не забывайся с метафорами, Пробосцис! Если она решит когда-нибудь размотать перед тобой свою истину, она просто спросит, не хочешь ли ты прокачать систему.

— Что это значит, прокачать систему?

— Что это на самом деле значит? — подумал третий участник беседы, невидимый ни Сакси, ни Пробосцису.

У спецагента Джима Доллархайда, застывшего на строительных лесах возле Федерального монетного двора, все ушки Пыли на макушке, вернее, вся электроника была на заднице.

Сверхчувствительное устройство, что высовывалось из заднего кармана его комбинезона и имело вид обыкновенной щетки для волос, помогало нашему контрразведчику следить за малейшим изгибом диалога.

Между тем каждый следующий шаг в разговоре двух друзей уводил их все дальше и дальше назад из текущего момента с его щедрым разливом декоративных отражающих прудов вдоль Вашингтонского мола, от зеркальных поверхностей, на которых новые выводки утят резво пересекали отражения торжественно парящих чаек.

— Между прочим, Фил, ты не думаешь, что наша самонадеянная красавица в чем-то права? Тебе никогда не приходило в голову, что мы преувеличиваем достижения шестидесятых на обеих сторонах Атлантики? Отдавая должное вашему поколению со всем его спектром вдохновений, я не могу не признаться, что ярчайшим моментом того времени для меня до сих пор является безобразнейшая Свалка-68 в ресторане «Искусство» на углу Горького и Пушкинской площади. Будешь ли ты возражать, если я предположу, что та морозная ночь ранней весны со всем ее пьянством и чванством, хохотом и похотью, аканьем и траханьем, махаловкой и нахаловкой и с завершающим заключением в вытрезвительный центр «Полтинник» была лучшим воплощением твоей «генеральной репетиции», чем все абстрактные концепции духовных откровений, о которых ты сегодня говорил в своей блистательной лекции?

Филларион Ф. Фофанофф сморщил свое обширное лицо в гримасе, напоминавшей застывшее землетрясение.

— Давай лучше бросим эти глупые воспоминания.

— Почему? — энергично возразил Генри Тоусенд Трастайм. — Если не мы, то кто же вспомнит об этом внутри данного Яйца?

УКОЛЫ НОСТАЛЬГИИ

Да, это она виновата, она, мое незабываемое очарование. Именно Ленка Щевич поневоле, как обычно, начала катить тот снежный ком, Свалку-68.

Генри Трастайм вздохнул, вспоминая хрупкие плечики «своего очарования», вспоминая и самого себя в том году, розовощекого, с обмороженным носом, обмотанного драным оксфордским шарфом. В те времена он неустанно повторял свою любимую фразу: «Все любят И, а я И краткое!»

— Верно! — рев Филлариона Фофаноффа можно было бы сравнить с одновременным спуском воды в гальюнах авианосца. — Немало мопсов поломали себе носы из-за этой чувихи!

Он припомнил кристально чистое небо той ночи, столь редкое в загрязненной атмосфере Москвы, когда он стоял на углу Горького и Пушкина, охваченный неудержимым желанием завалиться в ресторан «Искусство», прекрасно понимая, какой опустошительный удар нанесет это желание по его морали, не говоря уже о физиологии и финансах.

В тот же вечер два молодых актера из передового театра «Новый век», Борька Мурзелко и Ленка Щевич, мальчик и девочка, завалились туда же перекусить. В американской пьесе «Качели» укачиваешься до голодного обморока! Ленкины лживые глаза подобны паре голодных калейдоскопов. Слухи о моей распущенности чертовски преувеличены, дорогие братья по ремеслу и друзья советского театра! Некоторые гудилы заходят так далеко, что говорят, будто Ленка играла подводную лодку в компании пяти моряков. Фуй, какой вздор, да ведь это просто немыслимо ни по физическим, ни