Князь Никита торопливо одёрнул на ходу кафтан и прошёл к государю. За ним, волнуясь, порог комнаты переступил Пожарский.

В комнате за длинным столом сидел Борис. Рядом с ним сидел его дядька, Дмитрий Иванович Годунов, конюший боярин. Напротив, по другую сторону стола, откинулся в кресле Семён Никитич Годунов, глава Пыточного двора, а теперь и Аптекарского приказа, который перешёл под его руку после недавней опалы Богдана Бельского. Четвёртым за столом был дворецкий Степан Васильевич Годунов, троюродный брат Бориса. А за отдельным столиком в углу комнаты горбился над бумагами какой-то подьячий с большим гусиным пером, среднего роста, сухонький, с ещё не развитой, зачаточной плешью на макушке.

Борис сразу узнал Пожарского и расплылся широкой улыбкой: «А-а, мой крестник!»

Он встал из-за стола, подошёл к нему, запросто подхватил его под руку и пригласил к столу: «Садись!»

Князь Дмитрий нерешительно затоптался было на месте, но он подтолкнул его в спину.

– Садись, садись! Разговор будет долгим!

Он бросил косой взгляд на Хованского: «Не так ли, Никита?»

– Да, государь! – поспешно ответил тот и поклонился ему.

Князь Дмитрий сел напротив Бориса, как советовал Никита. Сам же Никита уселся рядом с ним, и он оказался зажатый между ним и Семёном Годуновым. И от этого соседства с главой Пыточного двора он почувствовал себя скованно.

Семён подал знак подьячему, и тот скоренько выбежал из комнаты, прихватив с собой какие-то бумаги.

Стало ясно: разговор будет откровенным, начистоту, без посторонних ушей, поэтому лучше ничего не скрывать и не мудрить.

– Ну что, князь, обкатала служба? Или всё так же задирист, раз местничать надумал? – спросил его Борис, разметав в добродушной улыбке густые чёрные брови.

Князь Дмитрий не видел его вот так близко, как сейчас, уже лет девять: с тех пор, с того самого скандала. И ему в глаза сразу же бросилась резкая перемена, происшедшая с ним за эти годы. Борис располнел, здорово, болезненно, особенно на лицо, припудренное землистостью. Дыхание сбивалось у него, было прерывистым, даже сейчас, когда он спокойно сидел в кресле.

И у него невольно мелькнула мысль, что царь болен, серьёзно, и, возможно, доживает последние деньки. И не напрасны слухи о его необычной старческой скаредности. От этих мыслей и взгляда тёмных глаз Годунова, который, казалось, прочёл всё на его лице, у него снова появилось прежнее чувство беззащитности и своей малости перед ним.

– Государь, о том в грамоте бил челом, – тихо ответил он с пересохшим от волнения горлом. – Матери моей нельзя быть ниже Марьи Лыковой…

– То суду решать, – сказал Борис. – И если по разрядам сыщется, дело по чести выйдет.

– Ты, князь, говорил, вот Никите, – показал Семён Годунов на Хованского, – что Бориска Лыков съезжается с Васькой Голицыным. И речи-де неугожие про государя ведут… Почище жён своих! Да к ним же Бориска Татев пристал. Так ли оно?

– Да, Семён Никитич, – подтвердил князь Дмитрий.

– И что они, Голицын с Татевым, зло умышляют против государя?

– То сказывала моя мать; Бориски-де Лыкова мать, княгиня Мария, речи разные ведёт с Еленой Петровной, вдовой Василия Скопина. О тебе, государь, – мельком посмотрел князь Дмитрий на Бориса и тут же отвёл глаза от его беспокоящего взгляда. – И о государыне, царице Марии Григорьевне…

– И что же неугожее? – снова спросил Семён, поведя на него водянистыми глазами.

– Что есть на Москве и достойнее в государи московские. – Хрипло выдавив, князь Дмитрий невольно повернул голову в его сторону, под его взглядом.

С Семёном Годуновым, с его Пыточным двором, он никогда раньше не имел дела – Бог миловал. И сейчас он обратил внимание, что у него дряблые щёки и крупные, кольцами, морщины на шее, как будто его только что вынули из удавки. Поэтому-то, молодясь, глава Пыточного носил броский приталенный кафтан с высоким козырем, и тот полностью закрывал его затылок.

– Так-так… – протянул Семён, переглянулся с Борисом.

– Только эти злые рассуждения от малости ума Лыкова, – ввернул князь Дмитрий, чтобы ярче оттенить своего обидчика…

– А не говорил ли Лыков, кто достойнее? – подал голос Степан Годунов, старший из троюродных братьев Бориса, рябой и скромно одетый.

– Нет, – подумав, признался князь Дмитрий и опять зажался; он сообразил, что дальше было опасно откровенничать.

Довольный его ответом, Борис шумно вздохнул и от души рассмеялся.

Князь Дмитрий тоже заулыбался и понял, что его слова не прошли мимо ушей царя. Да, здесь его принимают всерьёз. И от этого ему стало свободнее, у него исчезла натянутость. Заметил он также, что и другие за столом тоже расслабились. Поначалу же они встретили его настороженно.

Борис перестал смеяться и стал расспрашивать его о службе в дальних городках, интересовался настроением казаков и боярских детей: слышал-де он о великом ропоте служилой мелкоты, о худости её жизни…

– А скажи-ка, князь, каких людишек имел в виду Лыков? – всё ещё не отставал Семён от Пожарского, надеясь вытянуть из него ещё что-нибудь стоящее. – Не упоминал ли он Федьку Романова?

– Семён Никитич, то моя матушка поведала о женских наговорах! А сам-то прознаю и донесу тотчас! Если меня на сборки Лыков позовёт!

– Как он тебя!.. Ха-ха-ха! – захохотал Борис над своим аптечным боярином. – Вижу, вижу, ты всё такой же задиристый! – сказал он, с симпатией оглядывая гладкое лицо князя Дмитрия с большими залысинами, в восторге даже и от его медлительности в речах.

Молодой князь определённо нравился ему за прямолинейность. К тому же, как оказалось, был неглуп. Да, он не ошибся, когда говорил, что суровая служба обкатает его: выбьет из головы дурь, сделает из него доброго воеводу. Не ошибся он и теперь, когда отозвал, по совету Никиты, князя Дмитрия со службы в Москву и назначил его мать комнатной боярыней Ксении.

Князь Никита хорошо знал свою тёщу и предвидел, что та сразу заместничает с княгиней Лыковой. Пойдут сплетни, пересуды. В запале этого столкновения всплывёт много такого, что обнажит скрытых недоброжелателей Годунова.

По молодости лет, неопытности, князь Дмитрий не задавался вопросом: почему обычная местническая тяжба между ним и Лыковым заинтересовала самого царя. Не задумывался он также и о том, почему его спешно, в середине года, вернули в Москву. Как не знал он, что до Годунова дошли от тайных осведомителей первые вести о появлении в Польше молодого человека, сказавшего за собой имя царевича Димитрия…

У Годунова же не было сомнения, что его следы тянутся на московские дворы, что это проснулся старый призрак боярской крамолы, которую, как ни старался, так и не смог удушить Грозный. И он почувствовал новую опасность для семьи, для династии, умноженную бедами голодной страны, и,