которой натянул лёгкую кольчугу. Вместе с ним на поляну выехали двое ловчих с рогатинами.

«Зачем это?» – с недоумением подумал Пожарский о рискованной царской затее, когда для этого было полно людишек с Ловчего двора.

Рядом с ним засопел Хованский. Дохнув на него перегаром, он пробормотал:

– Этот возьмёт… Малютиной Марье свернул шею… А устоит ли зверь?..

– Никита, не то говоришь! – зашипел князь Дмитрий на зятя. – Очнись! Спьяну-то в голове ветер задул!.. Дарью с детьми пожалей хотя бы!..

Ему было больно видеть, как Никита стал таять после смерти Годунова, стареть прямо на глазах. Было обидно и за Дарью, да и за себя тоже.

Хованский замолчал, опёрся на него рукой и, покачиваясь на ногах, тупо уставился на самозванца.

Тот же махнул рукой и крикнул: «Пускай!»

Мужики сбросили с медведя цепи: тот почувствовал свободу и откатился от них.

Самозванец подал знак рукой: оставаться всем на местах. Затем он пришпорил коня и направил его на зверя. А тот взметнулся навстречу ему. Самозванец ударил его рогатиной: целился в шею, но промахнулся. И зверь тотчас же опустился на лапы. Самозванец развернул коня и снова кинул его вперёд. Медведь же шустро подкатился под ноги коню, тот шарахнулся в сторону и сбросил седока…

Самозванец вылетел из седла, ловко перевернулся в воздухе и, как кошка, приземлился на ноги.

Всё произошло так быстро, что никто даже не успел двинуться с места и открыть рта.

Самозванец же крикнул: «Стоять!» – присел и замер, готовый к нападению зверя.

Атака медведя была стремительной. Он взвился на дыбы над маленьким человечком, чтобы раздавить его…

Сильный удар рогатины опередил его, и он рухнул у ног самозванца. Тот же, выдернув рогатину из зверя, занёс было её для нового удара, но, видя, что зверь лежит мёртвым, вскинул её над головой, воинственно потряс ею и издал по-польски ликующий крик: «Viva-at!»

В ответ над поляной пронёсся восторженный рёв гусар и казаков, жадно следивших за поединком.

Пожарский заметил, как посерело лицо у старого князя Михаила Нагого и тот отвернулся, чтобы ничего не видеть.

Самозванец бросил рогатину и ушёл в царский шатёр. Там же скрылись и Басманов с Меховецким. Яков Маржерет сразу поставил своих наёмников у шатра и привычно зашагал взад-вперёд подле него.

Из шатра самозванец вышел одетым в белый польский жупан и ярко расписанные сапожки. За ним всё так же следовали Басманов и Меховецкий. Стремянные подвели ему коня. Он вскочил в седло и в сопровождении свиты двинулся в сторону Яузы, на обширные луга, чтобы устроить там для потехи гонку. Залихватски гикнув, он что-то крикнул и сорвал коня в галоп. За ним устремилась вся масса всадников. И земля загудела, застонала от топота сотен копыт.

* * *

Прошла зима. Снова наступила весна.

Стоял ясный солнечный прекрасный майский денёк. Окна палаты царского терема были открыты настежь, и в помещении, обитом персидским шёлком, было светло как на дворе.

Князь Иван Катырёв-Ростовский и Дмитрий Пожарский ещё раз обошли палату и осмотрели столы.

Под навесом из чёрного бархата стоял царский стол с изящными золочёными ножками в виде орлов, покрытый парчовой скатертью. Слева от него стоял другой стол, поскромнее, – для пана Юрия Мнишки и его родственников. Третий стол, поодаль от царя, отвели остальным спутникам пана Юрия. А кривой стол был, как обычно, боярским. Стол патриарха стоял ближе всех к государеву столу.

В другом конце палаты на лавках размещалась и блажила какая-то большая группа иноземных музыкантов, которых привёл Станислав Мнишка.

Катырёв хотел было подойти туда, проверить, что за шум, почему пищат… Но его отвлекли, и он забыл об этом…

– Ну, кажется, всё! – облегчённо произнёс он, довольный видом наряженных столов и дворовых жильцов, которые выстроились тут же, чтобы по первому его знаку разносить по столам блюда. – Ты, Дмитрий, разумеешь малость по-польски, и потому у стола пана воеводы. Это твой крест. Окажи честь государеву тестю!

– Будет тебе, Иван, – буркнул князь Дмитрий, уловив ехидный намёк на свой интерес к иноземным словам и книгам.

В этот момент в палату сунул голову Ванька Безобразов, крикнул: «Идут!» – и исчез.

«Почему Осечка?.. Почему царь приблизил его к себе?» – завертелось в голове у князя Дмитрия оттого, как быстро взлетел по службе при новом царе Ванька Безобразов, по прозвищу Осечка, его старая памятная заноза… Да и не тот стал Ванька-то, прыщавый: вымахал, оправился, рослым стал, ловким. Откуда что взялось…

Но тут, прервав его мысли, широко распахнулись двери палаты, и в неё вступил самозванец, которого поддерживали под руки бояре. За ними шёл патриарх Игнатий с архиепископами, затем Юрий Мнишка с сыном Станиславом и зятем Константином Вишневецким. Бояре подвели самозванца к царскому столу и усадили в кресло. А пана воеводу и его спутников проводил к столу и рассадил по местам Пожарский.

Юрий Мнишка был бледным и возбуждённым, видимо, от встречи с царём. Он оказался среднего роста, коренастым, с широкой грудью и глубоко посаженной головой. Лохматые густые брови и низкий лоб, на который падала копна кудрявых светло-рыжих волос, не оставляли никаких сомнений относительно его характера и умственных способностей.

Когда все заняли свои места, со своей лавки приподнялся Станислав Мнишка и подал знак музыкантам.

Высокие и мягкие голоса виолы, скрипки и флейты так поразили Катырёва, что он остановился и на мгновение замер.

Князь Дмитрий, удивлённый его видом, ухмыльнулся и толкнул его в бок: «Иван, очнись!»

Катырёв был впечатлительным малым, и его реакция была понятна на этот необычный для слуха московских жителей поток квартолей и секстолей: мир без стремлений, звучащих мягко и покойно… Но тут вдруг хлынули септимы и тритоны, в параличе забились звуки, всё в напряжении, все в беспокойстве, раздражены с чего-то стали, всем захотелось двигаться и драться, а то и склоку завести…

И было странно видеть, как по боярским местам прокатился шумок: «А-а!.. Почто?! Где?»

Да и сам князь Дмитрий почувствовал какой-то спонтанный порыв.

Замешательство, однако, прошло быстро, и всё вернулось на свои круги.

Катырёв и Пожарский стали принимать у дворовых жильцов позолоченные подносы с большими белоснежными ломтями хлеба, подходили с ними к царю, а тот прикасался к подносам рукой. Они же передавали их обратно жильцам, и те разбегались к столам. Затем разнесли серебряные блюда с осетровой икрой. К ней подали по чарке водки. А после закуски наполнили вином золочёную царскую чашу, украшенную алмазами и жемчугом. И Катырёв, пригубив вино, поднёс её царю.

– Господа! – обратился самозванец к собравшимся. – Первый тост за нашего дорогого пана Юрия Мнишки! Пусть твоя жизнь