День за днем мы упрямо ползли на юг. Мне очень хочется сказать, что мы постоянно были в пути, но это было бы слишком далеко от истины. То и дело нам приходилось ждать, пока успокоится вышедшая из берегов река, пока уберут завалы из деревьев, перегородивших дорогу, пока утихнет сильная буря. Дороги в Майсире представляли собой сущий кошмар. Сами майсирцы шутили — и в этой шутке, увы, было чересчур много правды, — что найти дорогу в море грязи очень просто: по выбоинам от колес.

Убогая система сообщений на бескрайних просторах Майсира производила удручающее впечатление. Без хороших дорог наша армия, если ей придется наступать, будет тащиться вперед так медленно, как в прежние времена, когда она была обременена огромными обозами с офицерскими любовницами, бесчисленными слугами и ворохом ненужного барахла.

Мы проезжали через крохотные захудалые городишки, скорее большие деревни, с неровным булыжником мостовой, на котором особенно сильно встряхивало колеса карет, — серые, унылые. Единственными прочными сооружениями были каменные храмы, неизменно самые внушительные постройки. Затем мы снова возвращались в суэби — к серому небу, серой грязи, серому дождю, серым кустам, так что вскоре глаза начинали болеть, требуя отдыха от этого бесконечного однообразия. Единственными яркими красками вокруг были наши мундиры и пестрые наряды Алегрии.

Я ни за что бы не предположил, что мне надоест постоянная сырость, — ведь я родился и вырос в джунглях. Однако серая мгла, мерзкий холод с утра до вечера в вечно сырой одежде, не высыхающей за ночь, — это действовало на всех нас. Я с гордостью смотрел на Алегрию. Возможно, девушка родилась для дворцовой роскоши, но сейчас она стойко переносила все тяготы пути, в трудную минуту подбадривая нас шуткой, каким-нибудь интересным рассказом или преданием о здешних местах, а то просто замечанием о реке или деревеньке, мимо которой проходил караван. Если ночь заставала нас в суэби, вдалеке от населенных мест, Алегрия рассказывала сказку у костра или пела.

Когда мы наконец, готовясь ко сну, забирались в карету, пытаясь согреться под толстыми одеялами, я старался не думать о ней, о том, что нас разделяет всего пара футов и она не станет возражать, если я преодолею это расстояние. Разумеется, с таким же успехом можно просить человека не думать о зеленой свинье. Алегрия была моей зеленой свиньей, и чем дальше на юг мы продвигались, тем зеленее она становилась.

Мы увязли в болоте. Наш кучер, ругаясь, истово хлестал кнутом, лошади недовольно ржали, но экипаж лишь скрипел, раскачиваясь из стороны в сторону. Офицеры приказали солдатам спешиться и вытащить карету из трясины. Выскочив через боковую дверь, я присоединился к ним, в вечерних сумерках превратившись в еще одного ругающегося рядового, с головы до ног перепачканного грязью.

В нескольких футах от увязшего экипажа я заметил группу всадников, невозмутимо глядящих на нас. Я чуть было не крикнул лентяям, чтобы они оторвали свои задницы от седел и размяли мышцы, но тут сообразил, что это были офицеры.

Сквозь крики и ругань до меня отчетливо донесся гнусавый голос шамба Ак-Мехата:

— Если бы только этот немытый варвар и его шлюха, от которой он без ума, перестали трахаться и вылезли бы из кареты...

Слушать дальше я не стал. Схватив Ак-Мехата за обутую в сапог ногу, я выдернул его из седла. Вскрикнув, он пролетел пару метров и шлепнулся лицом в грязь.

— Ах ты... ах ты подлая свинья, мать твою... Да я тебя...

Едва поднявшись с земли, он встретил своей грудью мой сапог и снова рухнул в лужу, поднимая брызги. Перекатившись на бок, Ак-Мехат встал и только тут узнал меня.

— Ах ты ублюдок, как смеешь ты, безродный бастард... как ты смеешь поднимать на меня руку! — прошипел он, выходя из себя и хватаясь за саблю.

Я собрался еще раз отправить его на землю, как вдруг пропела тетива и в живот шамбу впилась стрела. Вскрикнув, Ак-Мехат судорожно схватился за стрелу, пытаясь вырвать ее, но тут ему в грудь вонзились еще три стрелы, причем одна из них пробила насквозь руку. Он в третий раз упал в грязь, на этот раз уже окончательно.

Обернувшись, я увидел мрачного шамба Филарета, за спиной которого стояли лучники. Он без сожаления посмотрел на труп.

— Глупый ублюдок. Считал, что проклятая родословная дает ему право... — Филарет умолк. — Калстор! — крикнул он.

Тотчас же к нам подбежал уоррент-офицер.

— Слушаю и повинуюсь, сэр! — произнес он стандартную фразу.

— Оттащи этот мешок дерьма к ближайшему дереву и вздерни его на ветку. И прикрепи табличку: «Эта собака осмелилась перечить своему господину».

— Слушаю и повинуюсь, сэр! — бесстрастно произнес калстор, словно ему поручили проверить, как девасы начистили к смотру свое снаряжение.

— Этот мерзавец опозорил нас, — сказал Филарет, обращаясь ко мне. — Приношу вам свои искренние извинения. Если вы решите доложить о данном инциденте нашему королю, я отнесусь к этому с пониманием.

— И что будет в этом случае?

— Скорее всего, в подразделении, которым командовал это заносчивый болван, будет казнен каждый десятый человек — рядовой, уоррент-офицер, офицер, — равнодушно произнес Филарет. — В первую очередь наказание понесут офицеры. Вполне вероятно, семейству Ак-Мехат придется смывать вину одного из своих членов кровью. У самого шамба остались сын и дочь; они обречены. Возможно, король решит, что на чашу весов надо будет бросить также жизнь его отца.

Он говорил эти ужасные вещи совершенно спокойно, в точности так же, как до него это делал калстор.

— Шамб Филарет, не вижу смысла возвращаться к этому прискорбному происшествию. Глупости, совершенные дураком, следует забывать как можно скорее.

Я также мог добавить то, о чем думал: что в смерти Ак-Мехата не было никакой необходимости, так как он, не успев обнажить свою саблю, снова отправился бы в грязь, после чего получил бы хорошую взбучку, и это, возможно, послужило бы ему уроком. Но я предпочел промолчать.

Прочитанное мной оказалось истинной правдой: офицеры майсирской армии считали своих подчиненных за скот и обращались с ними соответствующим образом. Шамб Филарет и его младшие офицеры были поражены, увидев, что я каждый раз, перед тем как сесть есть, убеждался, что у моих людей есть все необходимое. Для них рядовые были чем-то вроде слуг. Помню, однажды нам не удалось засветло добраться до какого-либо жилья и пришлось разбивать шатры. Как только офицеры обрели крышу над головой и получили приготовленный для них ужин, быдло-рядовые перестали для них существовать. Не важно, как девасы утоляли голод крупами и холодной солониной, где они собирались спать.

В то же время, храни Иса того несчастного рядового, кто проснется утром, не готовый продолжать путь верхом. Кстати, не имело никакого значения, удалось ли ему хоть раз с прошлого года побывать в бане, промок ли он насквозь, — главное, чтобы на мундире не было никаких следов вчерашнего пути по болотам. Но девасы и калсторы никогда не жаловались — по крайней мере я ничего не слышал.