Луна встает и бежит к крану – мыться холодной как лед водой. Беременность не беременность, но она больше не может выносить эту гадость на своем теле. Она старательно мылит и оттирает ляжки и между ног. Теперь, мрачно думает она, нет шансов, что я забеременею, нет шансов, что мне когда-нибудь удастся стать матерью. Но это сильней ее, она трет и трет, до боли, прямо-таки сдирает с себя кожу. И лишь когда вся кожа красная и жжет, она наконец чувствует себя чистой. Бросает ночную рубашку в грязное, хотя надела ее всего лишь раз, и вытаскивает из шкафа чистую. Запах стирального мыла от чистой одежды, смешанный с ароматом туалетного мыла, которое она кладет в шкаф между стопками белья, ее успокаивает. Она надевает ночную рубашку и ложится в постель.

Нет, я сошла с ума, Давид меня бросит, я останусь бездетной, и мне никогда не будет дано держать на руках ребенка…

Следующие месячные не пришли, а спустя несколько недель ее стало тошнить. Взволнованная Луна, прежде чем рассказать Давиду, возвестила это Рахелике. Та подпрыгнула от радости и бросилась обнимать сестру. – Наши дети будут расти вместе, мой сын будет старше твоего на полгода, они смогут вместе ходить в садик, в школу, они будут лучшими друзьями!

– А я точно беременна? – Луна была в смятении. – Я ведь не придумываю, верно?

– Если тебя тошнит и не было месячных – значит, беременна.

– Сказать Давиду?

– Еще бы! Кому же еще, как не ему? Беги расскажи, осчастливь его.

И она его осчастливила, и он обнял ее, поднял на руки, закружил по комнате.

– Отпусти меня, отпусти, меня и так тошнит, – смеялась Луна.

Он поставил ее на пол, взял за подбородок и поцеловал в губы.

– Боже, как ты очаровательна, – сказал он. – Ты будешь самая красивая мама в Иерусалиме.

Она отметила, что он, как всегда, не сказал «Я люблю тебя». С того дня, как он начал ухаживать за ней, и даже когда делал ей предложение, он ни разу не произнес этих слов. От тебя глаз не отвести, говорил он ей, осыпал разными ласковыми словечками, но ни разу не признался в любви. Но она не стала на этой мысли застревать и в очередной раз позволила ей раствориться. Она счастлива, она станет матерью, и это главное.

– Сколько раз тебе повторять, что сына-первенца называют по имени отца мужа, – сердится Рахелика. – У меня уже сил нет спорить с тобой об этом.

– Разве я спорю? – делает невинный вид Луна. – Ты назовешь своего сына именем отца своего мужа, а я назову своего сына папиным именем.

Она так красива, просто дух захватывает, беременность ей идет, думает Рахелика. Я толстая как корова, а по ней ничего не заметно, кроме маленького животика. Руки, ноги, лицо – все выглядит идеально. Господи, что же ты всю красоту в семье отдал ей одной, а не распределил между нами тремя?

Вот только Луна, в отличие от Рахелики и от всех знакомых женщин, которые не перестают расхваливать ее красивую беременность, ненавидит это состояние, ненавидит свои отяжелевшие груди, свои располневшие ляжки, всю эту неожиданно навалившуюся на нее тяжесть. Ей кажется, что у нее отняли красоту, она уже заметила несколько темных пятен на своей белоснежной коже. Даже походы к портнихе, сшившей ей несколько новых платьев для беременных по выкройкам из модного журнала, не улучшили ее настроения. В своих красивых платьях она чувствует себя грузной и неуклюжей слонихой. Рахелика довольствуется двумя платьями, которые носит поочередно, а у нее десять, и все равно она недовольна.

Единственный плюс в беременности – это то, что Давид перестал приходить к ней по ночам.

– Чтобы мы, не дай бог, не потеряли ребенка, – объяснил он, и Луна вздохнула с облегчением.

Объятия и поцелуи – это все, чего она хочет. Только чтобы он больше не трогал ее своим скользким угрем и не входил в ее тело. Понятно, что они не удовлетворятся одним ребенком, и позже им снова придется это делать, но ведь не обязательно сразу же после родов, можно подождать годик-другой. Да и незачем беспокоиться об этом заранее, сейчас главное – чтобы первенец родился и чтобы все пальчики на ручках и ножках у него были на месте.

Давид ласков с ней и нежен, он старается исполнять все ее капризы, а их, прямо скажем, немало. Об имени для ребенка она с ним еще не говорила, но твердо решила дать младенцу имя своего отца, и никак иначе. Рахелика пусть делает что хочет, пусть называет сына именем отца Моиза, она же назовет сына Габриэлем, даже если Давид пригрозит уйти. Но пока что она откладывает этот разговор с Давидом: пусть сначала ребенок родится, а уж потом она сообщит мужу, что давно выбрала имя. Ну а если родится девочка, пусть называет ее именем своей матери, на здоровье.

Габриэль сидит в кресле, прижавшись ухом к радио. Новости скверные: англичане перехватили еще один корабль с нелегальными репатриантами и отправили всех пассажиров в лагерь для перемещенных лиц на Кипре. Скоро придут дети, они хотят поговорить. Он знает, о чем: выхода нет, нужно продавать лавку курду Мордуху, ведь еще немного – и денег не будет даже на еду. Дела хуже некуда: с лавкой покончено, со здоровьем покончено, и жизнь его тоже скоро закончится. Так пусть, по крайней мере, Розе что-то останется после его смерти. Она в последнее время такая тихая, ее почти не слышно, ухаживает за ним, как за грудным младенцем, и не жалуется. Помогает ему встать с кресла, лечь в постель, одевает его и раздевает. Он уже ничего не может сделать сам, полностью от нее зависит, а она, со своим всегдашним спокойствием и силой, о которой он раньше и не подозревал, заботится о нем круглые сутки. Встает раньше него, готовит ему чай с бисквитами, придерживает чашку, чтобы не выпала из его дрожащих рук, вытирает ему рот, чтобы не капнула слюна. Потом снимает с него ночную одежду и переодевает в чистую пижаму. Теперь он все время в просторной пижаме, ему неудобно в облегающей одежде. Болен он уже вполне официально и даже перестал бороться с болезнью, искать лекарство – все равно в такие времена невозможно поехать ни на Мертвое море, ни на горячие источники в Тверию. Вот если бы можно было привезти воды из Тверии… В этой горячей маслянистой воде ему чуть получше.

Дети скоро придут, и он скажет им, чтобы действовали на свое усмотрение. Пусть продают лавку курду. Кто бы мог предположить, что он погубит многолетний семейный бизнес с прекрасной репутацией! Его дед, должно быть, в гробу переворачивается. Ясно как день: он наказан за вину перед отцом. Видно, Рафаэль не простил его даже на том свете.

Габриэль не сомневается: его преследует проклятие матери. С тех пор как он заболел, она ни разу не приехала навестить его. Он непременно умрет прежде нее. Мать похоронит его – и только тогда вздохнет с облегчением. Не волнуйся, мадре керида, скоро я уберусь на тот свет, и ты наконец обретешь покой.

Лавку продали курду Мордуху за смехотворную цену – пятьсот лир. Все понимали, что курд их обирает, но какой выбор им оставался? Сорок седьмой год – плохое время для бизнеса, никто не покупает и не продает, кроме грабителей вроде Мордуха, у которых в тайниках спрятано золото. Рахелика (она вот-вот родит) и ее чудесный Моиз вели переговоры жестко, насколько могли. Рахелика ведь не дурочка, она обошла все лавки на рынке, не жалея своих распухших ног, и выяснила у хозяев их стоимость. Она сознавала, что они продают лавку меньше чем за полцены, но Мордух пользовался их положением и не хотел набавить ни гроша сверх суммы, которую назначил.