– Попробуйте продать кому-нибудь другому, если вас не устраивает, – заявил он, прекрасно зная, что нынче никто ничего не покупает.

– Иди ты заключать с ним сделку, – попросила Рахелика мужа. – Я не в состоянии.

Вся в слезах, она всхлипывала как ребенок.

– Успокойся, девочка, – сказал ей Габриэль. – Ты разбиваешь мне сердце, которое и без того разбито. Что поделаешь, нужно – так продадим, только без слез. – Он платит нам за лавку жалкие деньги… но кто заплатит нам за позор, а, папа?

– Хватит! – голос Розы мгновенно унял ее плач. – Хватит плакать! Идите договаривайтесь с ним и ведите себя достойно. Он отнял у нас лавку, но достоинства он у нас не отнимет. Ступайте, дорогие, и покончите уже с этим. Дайте отцу отдохнуть.

– Мама, я не пойду, – сказала Рахелика. – Я не пойду, даже если ты будешь меня заставлять.

– Не пойдешь куда? – Луна как раз вошла в дом и изумилась при виде плачущей Рахелики: она ни разу не видела, чтобы сестра плакала. – Что случилось, сестричка? – спросила она обеспокоенно.

– Мы продаем лавку курду, – ответила Рахелика сквозь слезы, – да еще себе в убыток. Этот мерзавец обокрал нас, бессовестно обобрал.

Боль в глазах Луны была столь велика, что Габриэль ощутил ее физически.

– Через мой труп! По мне, лучше даром отдать дяде Мацлиаху, только не курду! С того дня, как он появился в нашей жизни, все стало черным. Папа, это лавка дедушки нашего дедушки, мы выросли в ней!

– Луна, перестань, ты навредишь ребенку, что ты так разбушевалась? – пыталась успокоить ее Роза. – Это всего лишь лавка. Здоровье твоего отца, Рахелики и твое важнее.

– Всего лишь лавка? – набросилась на нее Луна. – Это для тебя всего лишь лавка, а для нас это вся наша жизнь!

– Прекрати, Луна! – рассерженный Габриэль стукнул палкой об пол. – Как ты смеешь так разговаривать с матерью! Что значит «для тебя», «для нас»? Откуда у тебя столько заносчивости? Почему ты позволяешь себе так дерзить матери? У тебя что, камень вместо сердца?

В комнате воцарилась мертвая тишина. Роза не верила своим ушам: Габриэль защищает ее от Луны. Гнев на беременную дочь сменился бесконечной нежностью к мужу. Конец света: наконец-то он ее заметил.

Луна быстро пришла в себя и направилась к двери. – Ты куда? – заговорил Давид.

– Домой, – ответила Луна сдавленным голосом. – Папе я не нужна.

– Никуда ты не пойдешь. Сначала ты поцелуешь руку маме и попросишь у нее прощения. А потом поцелуешь руку отцу и извинишься перед ним.

– Не вмешивайся, – отрезала Луна уже у двери, но Давид поспешно преградил ей путь.

– Пусть уходит, – сказал Габриэль, – а то еще навредит ребенку. Пусть пойдет домой, ляжет в постель и подумает о собственных словах.

Давид посторонился, и Луна вышла. Но сам он, к удивлению присутствующих, не пошел за женой.

– Папа, не сердись, – вступилась за сестру Рахелика, – она просто вышла из себя. Ты же знаешь, как она любит лавку.

– Она ведь ничего не сделала ради лавки, – отозвался Габриэль. – Торговать на рынке ей гордость не позволяла. И она еще смеет что-то говорить?!

– Папочка, это же Луна, ее страсть – одежда, но тебя и лавку она любит не меньше, чем себя. Для нее продать лавку – это как продать честь семьи. Да еще курду: она ведь не выносит его с первого дня, и сильнее, чем мы.

– Какая же ты великодушная, – Габриэль жестом велел Рахелике подойти и поцеловал ее в лоб. – Тебе повезло, – повернулся он к Моизу.

– Знаю, сеньор Эрмоза, – серьезно ответил тот и обнял жену.

С того дня, как лавка была продана, женщины семьи Эрмоза перестали ходить на рынок Махане-Иегуда. Ни одна из них не находила в себе душевных сил, чтобы пройти мимо утраченной лавки. Мордух не потрудился даже снять вывеску, и лавка так и стояла запертой.

– Хорошо бы он остался без гроша и никогда не смог открыть лавку, – прошипела Луна, узнав, что лавка не работает. – Никогда в жизни ни одного человека я не ненавидела так, как этого курда. Он разбил папе жизнь, отнял у него здоровье и даже остатки достоинства отнял. Вот этого я никогда ему не прощу.

– Ну почему ты воспринимаешь это так болезненно? – мягко сказала Рахелика. – Лавка продана, и точка. Жизнь продолжается. Сейчас ты должна быть спокойна, должна готовиться к появлению ребенка.

– Как я могу быть спокойна, если я вижу, что папа угасает с каждым днем?

– Он болен, Луника, это никак не связано с лавкой. Он болен, и ни один врач не может ему помочь.

Луна простила отцу то, что он отчитал ее при всех. Уже назавтра она пришла к родителям, поцеловала отцу скрюченную руку, которую он больше не мог разогнуть, поправила берет у него на голове и подушки за спиной, напоила его чаем. И он, увидев в ее глазах сожаление и раскаяние, не заикнулся о вчерашнем. Кроме Давида, который продолжал на нее сердиться, все вели себя так, словно ничего не произошло. Даже Роза, к собственному удивлению, жалела дочь: бедняжка Луна и любить-то толком не умеет, ее любовь всегда испачкана ненавистью.

По мере того как болезнь Габриэля обострялась, положение Розы укреплялось. Теперь, когда Габриэль больше не мог руководить жизнью семьи, эта роль перешла к ней. Рахелика и Бекки, ее зятья Моиз и Давид выказывали ей уважение, и только строптивая Луна не изменила своего отношения. Правда, после того как Габриэль устроил ей нахлобучку, она всячески старалась избегать столкновений с матерью. Уж лучше так, думала Роза, уж лучше пусть не говорит ни слова, чем как было раньше: только завидит меня – сразу ощетинивается как еж…

Дни тянулись медленно – как годы изгнания. Каждый день она вставала рано и, умывшись, еще не успев выпить чаю с мятой, спешила к постели Габриэля: помогала ему подняться, поправляла большие подушки за спиной, приносила чай в постель. Подносила стеклянный стакан к его губам и держала его, пока муж не сделает последний глоток. Больно было смотреть, как нестарый красивый мужчина угасает на глазах.

Впрочем, сквозь печаль пробился и лучик света. Немного счастья в семью Эрмоза принес Иегуда-Боаз – сын Рахелики и Моиза, первый внук Габриэля и Розы. Первое имя было ему дано в честь деда, отца его отца, а второе выбрала мать: в моде тогда были библейские имена.

– А почему ты не дала ему второе имя Габриэль? – спросила Луна.

– Ну ты что, как же я назову своего второго сына Габриэлем, если у его старшего брата второе имя будет Габриэль?

Рахелика очень сокрушалась: она не только не могла назвать сына именем любимого отца, но даже не могла пригласить его сандаком[97] на брит-мила своего первенца: по традиции эта честь принадлежала ее свекру. Иегуда-старший – вот кто будет держать младенца.