Владимир почти физически ощущал жуткий стыд.

– Погодите, может, инвалида все-таки куда-нибудь пристроим? – Владимир опустил глаза.

– Эх, Вова-Вова, наломал дров, а теперь в кусты? Я – демон, мне незнакомо чувство жалости. Отчего я должен делать исключения или преференции? Я итак пошел на аккомодацию[125] со своей совестью, – Виктор усмехнулся, лукаво приподняв бровь. Он словно попробовал на язык новое французское словечко. – Именно! На аккомодацию с совестью, – он снова хохотнул. – Потому – давай без лишних сантиментов.

– Погодите, Виктор, помните, вы говорили, что вам симпатичны русские?

– И что с того? При чем здесь твоя галлюцинация?

– Я не галлюцинация вообще-то, – тихим голосом возразил поручик. – Нам надо бы объясниться…

Но Виктор проигнорировал его реплику.

– Ну ладно, пусть и галлюцинация, но все же… воевал за русских, в русской армии против Наполеона. Я… словом, я не могу с ним так поступить…

– Эх, Володя, только ради тебя.

Виктор свистнул три раза, и из рамы на стене появился карлик в турецкой красной феске – тот самый, которого Владимир видел во дворце у Виктора. Он проковылял к своему господину.

– Что прикажете, патрон?

– Ликтор[126] Овидий, возьмите этого поручика и препроводите его ко мне во дворец. Позже я придумаю ему занятие. А пока поставьте на полное довольствие… Он у нас герой. Эх, что я несу? Если бы меня услышало мое начальство! Я вожусь с тобой, Махнев, как с малым дитём… Нашел забаву на свою рогатую голову.

Владимир посмотрел на старика инвалида. Тот плакал от благодарности.

– Спасибо, тыловой красавчик. Русский солдат не забудет твоей доброты…

– Хватит сырость разводить. Овидий, забирай поручика.

Карлик, несмотря на свои малые размеры, словно пушинку, подхватил довольно тяжелого героя войны, взял его на руки и с проворством обезьяны улизнул в открытую раму на стене.

– Ну, все! С остальными я чикаться не буду.

– Не трогайте меня метлой поганой, я и сама уйду! – гордо объявила Алена Митрофановна.

Она подошла к дверному проему. И встала, словно монумент. Лицо ее побледнело, рыжие волосы выбились из косы и развевались от ветра, идущего из темной двери. На руках сидел голый младенец. Остальные держались за ее юбку… В таком составе, с кротким, покорным судьбе лицом, она удалялась в черную даль. Владимир зажмурил глаза: на минуту ему показалось, что в черную дыру улетает не Бочкина Алена Митрофановна, а сама «Сикстинская мадонна» в развевающемся головном платке, кисти знаменитого Рафаэля. А младенцы вновь стали ангелами.

– Ну что же, голубчик, вот мы и разделались со «щедрыми плодами» твоего больного воображения. Отдаю должное – ты, Владимир Иванович, оригинален во всех своих проявлениях. Вот что значит, у человека богатая фантазия и сложный внутренний мир. У иных я выметал лишь пауков, тараканов и летучих мышей. А тут такие типажи, такие характеры. Признаюсь, даже мне было жалко твоих фантомов в расход пускать. А «гренадерша»? Какой колоритный экземпляр!

«Где там будет эта дуреха обитать? Да еще с тринадцатью младенцами? – с тоской думал Владимир, – а вдруг их разнесут в прах? Черт бы меня побрал с моей фантазией. И вправду, примерещились бы лучше крысы или гады ползучие…»

– Не волнуйся, крыс и гадов ползучих и ты, мой le favori[127] непременно заполучишь, – демон снова читал его мысли. – Ладно, Володя, у меня сейчас дела, я покидаю тебя. Смотри, не накуролесь тут без присмотра. Очень скоро я призову тебя на новый урок. Домашнее задание-то сделал? Хотя, когда тебе делать-то было? Ты Моцартом и Генделем заслушивался. – Виктор усмехнулся.

– Между прочим, я уже готов наполовину.

– И когда ты только все успеваешь? Уникум! – проговорил Виктор, влезая в пустующую раму на стене. Прощально мелькнула рука, облаченная в лайковую перчатку, потянуло легким сквозняком и какой-то подвальной сыростью – мгновение, и демон растворился.

С темным прямоугольником, заключенным с золоченую раму, произошли странные метаморфозы: откуда-то из воздуха появилась колонковая художественная кисточка и овальная палитра с глянцевыми масляными красками. Кисточка, влекомая невидимой рукой, обмакнулась сначала в одну краску, потом в другую, помедлила, смешивая два цвета, и принялась размашисто двигаться по натянутому холсту. Не прошло и двух минут, как на пустом месте сам собой нарисовался милый средиземноморский пейзажик – озаренная солнцем, оливковая роща, играющий, пенистый ручей, верхушки темнеющих гор. Когда картина была почти готова, кисточка замерла в нерешительности, сделала в воздухе замысловатую восьмерку – внизу хитрыми завитушками обозначилась кокетливо изысканная сигнатура художника – «VL».

«Виктор и впрямь забавляется на каждом шагу, – подумал Владимир. – Мне бы впору подивиться, умилиться и в очередной раз восхититься его необыкновенным художественным вкусом, а я из-за собственных «художеств» настолько подавлен, что не в силах чему-либо радоваться. Едва перестал переживать о брошенной, обожженной русалке, как любвеобильная «мужебаба» покоя не дает».

Он не спеша направился в уборную. Там царил покой и порядок – о присутствии синего спрута ничто не напоминало. Владимир принял ванну, нарядился в новый дымчатый сюртук, черные брюки со штрипками, остроносые лакированные штиблеты на кнопках и небольшом каблучке, похожим на изящную рюмочку, и спустился в столовую.

«Надо заказывать очередную порцию каши или еще какой-нибудь гадости…» – мрачно рассуждал он. – Интересно, чем бедная Аленка кормит горластых младенцев и сама чем питается? Тьфу, о чем только я думаю? Я, похоже, скоро здесь окончательно свихнусь».

С улицы послышался стук в ворота.

«Кто мог ко мне припереться? Вроде я никого не жду… Здесь незваный гость не только хуже татарина, он хуже Сатаны. Хотя, о чем это я? Гостям здесь вообще не стоит открывать: того и гляди в новую «блудину» угодишь. Понимаю теперь Францевича, который прячется за высоким забором», – подумал Владимир и нехотя вышел на крыльцо. Горгульи, желая продемонстрировать охранное усердие, злобно скалились, глядя на ворота огненными кошачьими глазами.