За забором показалась серая, чуть примятая, мужская шляпа. Раздался и знакомый звонкий голос:

– Владимир Иванович, это я, Макар, открывай, не бойся.

– Макар? Как хорошо, что ты пришел! – тревога отпустила Владимира, он лихо сбежал со ступенек крыльца.

По доброжелательному виду хозяина свирепые стражницы поняли, это – свои, и, поджав хвостики, убежали вглубь двора.

– Желаю здравствовать, Владимир Иванович! – лицо Макара Булкина сияло от счастья.

– Милости прошу. Заходи, Макар. Я несказанно рад тебе, – Владимир тоже улыбался.

– Владимир Иванович, у тебя одни чудища дом охраняют, а у меня другие, вернее, другой. Виктор привел на цепи какую-то гадину матёрую, щетинистую. Привязал ее к будке и сказал, что это – пёс сторожевой. Но я, твое благородие, сильно в этом сумневаюсь. Что за тварь дом охраняет, никак в толк не возьму. И смешно: сам этого «пса» робею. Он хоть и ластится к ногам, но как-то не по-собачьи. И право дело, этот «пёс» совсем не лает, но жути от него… Да и хвост не псовый: ладно бы каралька или метелочка, как у собаки, а тут ведь… грех сказать: хвост – крысиный, голый, кожи розовой. И глаза дюже красные, что клюква на болоте. Ну, какая ж, то собака? Но вроде не кусает меня и на том спасибо.

Владимир усмехнулся и обнял незадачливого купчишку так, словно Макар всю жизнь был самым близким его другом. Подметки дружно простучали по деревянным ступенькам крыльца, друзья прошли небольшую террасу и очутились в доме Махнева.

– Ба… Владимир Иванович, а у тебя шикарный дом! – воскликнул Макар. Любопытный взгляд блуждал по стенам, потолку и довольно пышному убранству столовой. – Нет, правда, богато и знатно живешь! Картины у тебя какие, гобелены, мебеля дорогущие, камин… А одёжа кака щегольская… – Макар уставился на костюм и лакированные туфли Махнева. – Ууу, какие штиблеты важные! Такие только скосыри[128] в Парижах, небось, носют?

– Спасибо, Макарушка. Этот дом чем-то похож на один из двух моих домов, в которых я жил при жизни. Правда, немного меньше, но стиль сохранен. Хотя, при чем тут стиль? – Владимир помолчал, грустные глаза смотрели куда-то вдаль. – Наверное, только с тобой я могу быть откровенен…

– Владимир Иванович, ну как ты можешь сумневаться? Я хоть, по мнению многих и дурачок шалопутный, баламут и бузотер, купчишка третьей гильдии… Но это – не так. Вернее, не совсем так. Характер у меня такой: люблю иногда я этим самым «дурачком» обрядиться – себя потешить и окружающих позлить. Скажи честно: много ли ты нашего брата, купца, видел бестолкового али слабоумного? А? То-то, что ни одного не сыщешь. В купеческом деле такая, брат, голова нужна… А то, что я у Магистра на уроке кривлялся и юродствовал, так то не бери в расчет. Я лихачил от безысходности. Как осознал после смертушки, куда попал, да во что вляпался, меня такая тоска одолела, что хоть в петлю лезь. А что проку лезть, поелику итак помер? Обидно мне стало: как так, прожил всего двадцать пять лет, и такая глупая смерть!

Владимир и Макар присели к деревянному столу. Макар продолжил:

– Меня дружок мой забубённый с панталыку сбил. Прибежал в тот злополучный день ко мне домой после обеда. Как еще Груня, жена моя, не хотела его пускать… Видать, предчувствие у сердешной было. А дружок обманул ее, сказав, что долг де отдать мне надобно – она и поверила! А как же? Она жена-то у меня хорошая, хозяйка толковая и рачительная, – глаза Макара увлажнились. – Володя, а как ты думаешь, она быстро замуж выскочит? Оно ведь, как в народе толкуют: «Псовая болезнь до поля, а бабья до постели». Она ведь молодая совсем, ей двадцать три года только исполнилось. У нас две дочурки такие славные, на меня обе похожие… Она мне первую в шестнадцать лет родила. Я как тут очутился, так понимать стал, что скучаю по ней и по детям. Знамо дело, рази она с этих-то пор останется на всю жизнь вдовицей? Груня – бабочка спелая, и косы у нее в длань толщиной. А сколько женихов за ней бегали, когда она в девках-то была? Только я ее не ценил, как надобно – все по полюбовницам шастал. Все мне какого-то чОрта не хватало… Эх, чего теперь говорить! Знаешь Володя, я тут заснул однажды и сон диковинный видел: вроде и не сон, а явь. Вижу: сидит моя Аграфена Ивановна в темном платке, глаза красные и опухшие от слез, и рубашку мою старую цалует, – Макар вытер набежавшую слезу, покраснел и отвел затуманенный взгляд. – Я ей: «Грунечка, не плачь. Вот он я». А она не видит меня. Сквозь смотрит и еще пуще слезами уливается. – Он помолчал, махнул рукой, будто отгоняя воспоминания. – Я отвлекся. Так вот прибежал мой дружок суматошный. Жену обманул, что долг, мол, отдать. Хотя, какой там долг с него выбьешь? Я ему и занимать-то перестал – худ, подлец, на отдачу. И говорит: айда сегодня в трактир, там вечером одна история разыграется…

Я говорю: «Мол, нет, неохота. У меня другие заботы. Я баню хотел топить. Жена тесто на пироги поставила. Не пойду никуда».

Я тоже, будто чувствовал. А он пристал, как банный лист: «Пошли, да пошли!»

«Ну, коли так, – думаю, – чОрт с тобой, пошли».

Приперлись мы туда, выпили, закусили, сидим. Чувствуем мало – еще выпили. Я и спрашиваю дружка своего шалопутного, его Колька звали:

– Ну, и где друг мой, Коля, обещанная история, шибко интересная?

– Погодь… – отвечает он. – Сейчас Ванька Кривой придет сюда на разборки к Степке Губе. Этот Степка Губа купил его полюбовнице Маруське столько конфет, сколько в ней живого веса. Многие, мол, свидетели были – у двух бакалейщиков подчистую товар сгреб. А она, эта Маруся – баба справная, пудов пять-то в ней было, не меньше. И этот Степка Губа решил любовницу у Ваньки Кривого отбить… Жди, говорит, потехи. Скоро мордобитие начнется. Уж он задаст копоти! Сейчас я думаю: какое мне дело было до этих двух недоумков и их потаскухи? А? Они-то все живёхоньки остались, а я тут… Я, верно, нескладно Володя, рассказываю? Ты прости, худой из меня краснобай.

– Продолжай, Макар. Я все хорошо понимаю.

– Так вот. Пришли наконец эти двое. Слово за слово – взялись за грудки, зачали толкаться, бока мять, кукиши под нос друг другу совать. Вывалились на улицу. Толпа за ними. Мы с Колькой к этому времени уже добро перцовой-то набрались. Началась в тот вечер пьяная заваруха, а после и драка. Пока дворник прибежал всех освистать и шугануть, сошлись в темном переулке «стенка на стенку». Этот Степка Губа «ходил в наших», мы, стало быть, за него дрались. Я – пьяный, дури-то много, кровь кипит, как у молодого быка. Бросился на кого-то с кулаками, сам получил в нос. Хорошо так получил – кровь брызнула. Боли не чувствую, еще больше рассвирепел, а рядом мои дружки колотятся – только пуговицы оторванные летят. Может, так бы и разошлись, если бы не одна сволочь. Он с собой булыжник прихватил. И этим самым булыжником, острием евонным засандалил мне по голове. Да так неловко, что в висок угодил. Вроде и выбоинка мелкая, а дух из меня вон… Сам не понял, как не в толпе, а над ней оказался. Смотрю сверху – драка вдруг поутихла. Тишина какая-то нескладная повисла, а кто-то как гаркнет истошно: «Люди добрые, убили! Макарушку убили!» А мне любопытно: о каком Макаре речь-то идет? И сам дивлюсь сверху: мать честна – да это же меня убили! Лежу я на мостовой, некрасиво как-то лежу: кафтан порван, рожа бледная в улыбке скособочилась, а из виска темная струйка льется, и волосы все от кровяки слиплись. А как в глаза-то собственные глянул, сразу скумекал: плохо дело – не жилец. Через день ужо и схоронили – о том вообще вспоминать тошно. Груня так убивалась по мне окаянному, гроб закрывать не давала, чуть в могилу за мной не прыгнула – соседи еле оттащили.