Кухарченко, с трофейной сигарой во рту, озоруя, карманным зеркальцем – Надиным зеркальцем – пускает зайчики через шоссе. Затем, чтобы опять насладиться испугом в глазах слабонервных, разогнув усики чеки, медленно вынимает он кольцо из лимонки.

А вон лежит Богданов. Улыбается. Как может он улыбаться после смерти Богомаза?! Не замечал я раньше в нем черствого безразличия, равнодушия к людям. Но он же помог тогда старикам расстрелянного предателя!.. Нет, просто верит он в Самсонова, и потому его совесть чиста, он спокоен, он улыбается.

Напрасно пытаюсь я опять, как тогда, после смерти Нади, не думать, не оглядываться. В оглушенную голову лезут темные мысли, ядовитые сомнения…

Но может быть, Самсонов – чудовищное исключение из обычных правил жизни и падение его не должно подорвать мою веру в людей? Нет, кажется, вера подорвана…

Как дьявольски тяжело, однако, жить с такими мыслями! Как трудно не потерять голову! «Остановись! – кричу я себе. – Не спеши с обобщениями. Не преувеличивай зло!..» А в следующую минуту зло кажется мне беспредельным, и я опять начинаю терять веру в человека, веру в себя…

Растерянность и смятение, головоломные сомнения оставляют меня теперь только в бою. С головой ушел я в партизанскую работу, перестал есть и спать. Я не пропускаю ни одной засады, рвусь на любое задание. Но боевые успехи уже не радуют, как прежде. Я избегаю друзей, избегаю Самсонова – я трушу. А потом лезу на рожон, удивляя даже самых бесшабашных ухарей – им невдомек, что погибнуть от немецкой пули мне в сто крат легче, чем от своей…

У всех – война как война. А у меня – война на два фронта. И на одном из фронтов я воюю в одиночку, а потому отступаю, терплю поражение… Теперь война без Самсоновых кажется мне почти легким делом!

Наконец-то! Вдалеке, у Пропойска, тонко зажужжал мотор. Я улыбнулся привычным симптомам – заколотилось сердце, посторонние мысли поспешно покидали голову.

Жариков весело, преувеличенно весело, подмигивает мне, кивком показывает на Киселева, корчит испуганную рожу:

– Ну, Киселев, держись, атлет! Или грудь в крестах, или сапоги в кустах!

– Помни мой приказ! – грозно, излишне громко напоминает Кухарченко. – Пуля в лоб тому паразиту, кто по мотору или по шинам ударит! Бить только по кабине и кузову! Брать машину в исправности.

– Есть попасть в глаз шоферу, товарищ командующий! – иронически ухмыляется Жариков. Он и любит Лешку-атамана, и презирает его, восхищается им и осуждает его.

По дороге из лагеря Кухарченко, пылая охотничьим азартом, долго объяснял нам нашу задачу – с шиком вернуться в лагерь на новой машине. Можно «опель-блиц», можно «бюссинг», только не «рено», не какую-нибудь французскую или чехословацкую «гробницу» – к ним запчастей не достанешь. Да поновей… Ребята вот недавно пригнали откуда-то полуторку, так она, заявил Кухарченко, заезжена до смерти, с дырявым, как решето, радиатором. «Что это за езда, – сокрушался он, – когда мотор глохнет, драндулет парит как самовар и надо через каждые десять километров заливать воду! Да и дребезжит “гробница” как консервная банка, привязанная к хвосту кошки. Вот бы бронемашину или танкетку захватить!..»

Одержимый мечтой о новой машине, Кухарченко чуть ли не впервые заранее обдумал и разработал план операции.

«Я нарочно взял отборную маленькую группу, – вдохновенно описывал “командующий” нам свой стратегический план. – Нас всего тринадцать орлов, зато вооружение крепкое, станкач, два “дегтяря”, два автомата и даже миномет! Ночью прошмыгнем без шухера вот на этих трех тачанках к самому Пропойску, туда, где машины еще смело ходят в одиночку. Разведка говорит, имеется там подходящий кустарничек метров сто вдоль шоссейки».

И вот по прихоти Кухарченко мы лежим в крохотном ольшанике, в десяти шагах от Варшавки – важнейшей артерии немецкой группы армий «Центр», под самым Пропойском с его гарнизоном, с его штабом полевой жандармерии! Справа мост с охраной, кругом – открытое поле. По сумасбродному расчету Лешки-атамана, мы махнем через это поле средь бела дня на трофейной машине!

Кухарченко, зловеще ухмыляясь, в десятый раз напоминает нам:

– Орелики! Машина чтобы была на ходу, а то не унести нам ног из этой мышеловки! На кляч наших надежда плоха!

В звонкой тишине раздается лязг тринадцати затворов – словно щелкают зубы огромной, грозной пасти. Последние долгие, долгие секунды… Все ближе пульсирующее гудение мотора. Оно пронизывает нас насквозь. Чуть дрожит земля, дрожит воздух, вибрирует каждый нерв.

На шоссе – как всегда внезапно, несмотря на долгое ожидание, – вылетает на полной скорости грузный штабной автобус, за ним – зеленый «адлер». Нас обдает теплой, духовитой волной от разогретых моторов. Я нажал на спуск, ударили все сразу, и казалось, не полуавтомат мой выстрелил, а «катюша» обрушила на узкий участок шоссе грохочущий шквал огня.

За грохотом стрельбы слышится на мгновение звон стекла. Искрошенное стекло разлетается сверкающими брызгами. В автобусе мечутся немцы. Рты раскрыты в немом крике. Считаные секунды видишь эти искаженные ужасом лица… Глаз словно делает короткую серию снимков с моментальной выдержкой… На каждый снимок какая-то доля секунды. Память удерживает нечеткую, смазанную картину: застывшие в нелепых позах серо-голубые фигуры, вытянутые руки с растопыренными пальцами, руки, охватившие голову, рука, болтающаяся из окна… Из радиатора вода хлещет…

Едва успеваешь сделать пять-шесть выстрелов из полуавтомата, ведя не мушку, а дуло за автобусом: первый выстрел – по кабине шофера, потом – по окнам и вдогонку по задней стенке… Переношу огонь на «адлер». Шофер нажимает на газ… Лениво тарахтит станкач. Кажется, что даже ручники и те бьют медленно, чересчур медленно. Только автоматы успевают поддать скоростного огоньку.

Но машины уходят, уходят!.. Кто-то метнул «эфку». Граната ударяется об оконную раму, отскакивает, взрывается. Над головой визжат чугунные осколки. Уходят!.. Хватаю противотанковую. Тяжела… Она рвется оглушительно позади легковой. Взрывная волна бьет огромной боксерской перчаткой в лицо, в плечи, перекатывается по спине. Пыль, дым… Пыль взлетает высоко, совсем скрывает зеленый «адлер» из виду. Мгновение назад машины казались застывшими, неподвижными, а теперь словно начал кто-то крутить ручку старинного кинопроектора: застывшая картина оживает, замедленные движения делаются стремительными – и вот уже машины уносятся все быстрее по дороге…

– Уходят! – отчаянно взвыл Кухарченко. Матерясь, он молниеносно меняет диск и выскакивает на шоссе, словно хочет схватить за хвост изрешеченную, но уходящую машину. – Вон за мостом стали! – Он вскидывает автомат и выстреливает длинную очередь. Кто-то чуть не сбивает меня с ног. Я больно ударяюсь плечом о дуло ручного пулемета. В ушах еще не смолкло эхо стрельбы. Над головой – шмелиный гуд пуль. Это спохватились охранники на мосту. Пули поют высоко, никто не обращает на них внимания…

– Жариков! Тащи миномет! Где ты? – кричит Кухарченко.

– Алексей! Лешка! Сюда! – мечется Васька Гущин.