— Мужики на клондайке стрельбу устроили, одного ранили, спасибо, что не насмерть, а у меня дробовик был с собой, ну и спихнули это все… хотя там каждый первый со стволом тогда ходил. Но меня на чей-то телефон сняли. Это почти сразу случилось, как я у тебя был, сгоряча хватанулся за ружье… но я не стрелял, Милан. Ну, только в воздух. Кулаками кого-то проучить — это одно, но в человека я бы не стрелял, понимаешь?

Перед взрывами всегда тихо. Сейчас, в тишине, установившейся на несколько мгновений, она смотрела на него своими пронзительными глазами, полными непролитых слез. И пыталась осознать.

Стрельба на клондайке. Ружье. СИЗО. Вот его — в СИЗО?! Этого дикого лесного человека, похожего на редкую хищную птицу — в СИЗО? Они с ума посходили? Или пытались свести с ума его? Как такой, как Назар, мог там находиться? Как он мог там выжить? Как его не сломали?

Взгляд ее ожесточился и за этим последовал взрыв.

— Понимаю. Я другого не понимаю, — зло выдохнула Милана, — они что, не могли тебе адвоката найти, чтобы ты там не торчал? Стах, Анька твоя, друг-мент. Разве это так сложно?

— Ну Лукаш меня и задержал… он был уверен, что это я того доходягу чуть не прибил. По его волшебной логике кто в больницу привез, тот и виноват. Анька мне пироги в СИЗО тягала, хотя бы сокамерники отъелись. А Стах… он типа пытался… а еще Стах дал мне слово что тебе сообщит… Я ведь ждал. Каждый чертов день там ждал, вдруг ты приедешь, если узнаешь.

— Я не знала. Он ничего мне говорил. Но неужели ты правда думал, что я знаю — и не приезжаю?

— Я верил Стаху. Верил, понимаешь? Я ему всю жизнь верил, он же нам помогал… Он и тогда адвоката нанял, но даже про залог договориться не получалось. А потом он сказал мне, что ты с кем-то встречаешься и что твои родители просят нас не беспокоить тебя. И я… я подумал, что они правы были. У тебя же семья не рядовая, а тут я, почти ЗэКа. Думал, лето погуляла и прошло, вернулась в свою жизнь. Я верил Стаху. Каждому его чертовому слову.

— И зачем, по-твоему, я звала тебя скорее приехать, а? — хмыкнула она и отвернулась. Все-таки плакать хотелось сильнее, чем драться.

Назар видел ее состояние. Пальцы зудели коснуться ее, прижать к себе, дать ей выплакаться, сколько нужно, если это поможет. Но сегодня он — последний человек, который способен ей помочь справиться. Поди не подорожник, чтобы к ране прикладывать. От него скорее гноиться начнет после всего, что он натворил.

Ветер становился совсем ледяным. И ему было страшно, что она простудится. Может, и зря он все это затеял.

— Стах сделал тебе что-то еще, кроме того, о чем я знаю? — спросил Назар, стараясь говорить как можно спокойнее, чтобы не выдать собственного бессилия. — Обидел? Принудил?

— Как посмотреть, — пожала плечами Милана. — Если бы он не придумал себе какую-то несбыточную фигню, то все было бы иначе.

— В первую очередь я, да? То, что я сказал тебе тогда. Как наказал за то, в чем ты не была виновата.

— Мы потеряли очень много лет…

Никогда он уже не увидит, какой она была, когда ходила беременной. Никогда не узнает, каково это — завязывать шнурки на ее ботинках, потому что она не может наклониться из-за живота. Голоса Даньки не услышит, когда его только привезли из роддома. Не почувствует его молочного запаха. Не научит его плавать. Не узнает Миланы, восторженной и вдохновенной, получившей первый серьезный контракт. Не разделит с ней тех минут, которые стали важны для нее. Они потеряли очень много лет. Он потерял.

А в ее глазах — слезы. От ветра. Конечно же, от ветра, трепавшего пряди волос, выбивавшихся из-под капюшона и падавших на лицо.

Блеснула на щеке влажная дорожка. Ему на секунду показалось, что она так сразу и превращается в лед, хотя до зимы еще далеко. Холодно. Как же ей холодно.

Назар медленно протянул руку и, как завороженный, дотронулся пальцами до ее лица, стирая слезинку. Отнять не сумел. Замер, поймав ее взгляд.

— Мне даже в страшном сне присниться не могло, что ты все это время считала меня женатым.

— А что еще мне было думать? — вздохнула она и потерлась щекой о его ладонь — теплую и, что бы между ними ни случилось, такую родную. Ощутив это ее движение, он едва верил себе. Боялся поверить — так часто обманывался. Сглотнул. И прошептал, не позволяя себе загореться, но и руки не отнимая:

— Все никак не мог придумать, как про сына тебе признаться, чтобы ты не решила, что я гулял.

— Ну я пока и не решила, как относиться к этой истории.

— Не веришь?

— Она же сейчас тоже живет в Кловске?

— Кто?

— Анька твоя!

— А это откуда знаешь?

— Лично от нее. Она в гости являлась, видимо, по-семейному. Павлуша потом никак в толк взять не могла, как не разглядела в тебе такой двуличности. Заявила, что больше на порог тебя не пустит, если ты посмеешь заявиться. Еле уговорила ее ничего не говорить Дане.

Назар резко убрал ладонь от ее щеки, и взгляд его озаренно вспыхнул.

— Перед твоей поездкой в Милан?

— Да.

— Черт. Урою, — скрежетнул он зубами, а потом замер. Будто впервые увидел что-то очень большое. Очень важное. Слишком важное и слишком большое, чтобы не заметить. Как если бы они оказались сейчас друг перед другом чистые, мягкие, без брони. Как дети. Как когда им было по двадцать лет. Как когда солнце на мгновение сверкнуло зеленым, чего почти никогда не бывает. И вряд ли можно увидеть еще хоть раз.

— Иди ко мне, — прохрипел он и, не дожидаясь ее реакции, сгреб руками и притянул к себе, давая ей наконец тепло, в котором она нуждалась.

Милана послушно устроилась в его объятии, словно в этом не было ничего неожиданного, словно только так и надо, и негромко спросила: