Случалось и Василию выигрывать несколько денежек, но дело было не в них, а в азарте. И Василий все играл да играл. И арестанты не в накладе, когда идет игра — дверь открыта, стало быть, в избу свежий воздух идет и светло в ней.

Через два месяца тюремного сидения Григория, появился в тюремной избе казак, который ездил в Москву с челобитной на Осипа Ивановича. Воротился в Томский. Из Москвы пока ответа нет, а тех, кто ездил в Первопрестольную, теперь каленым железом поджигают.

И показал казак Пантюха свою обожженную руку. А ведь посылал их городской сход! Чего же этот сход теперь их не защитит? Народ сердит, в кабаках нелестно про князь-Осипа говорят. Говорить-то говорят, а приступиться к нему пока боятся.

И вот вывели Григория очередной раз в отхожее место, а он и завопил на весь двор:

— Эй, вы! Знаю государево дело на князя Осипа! Пусть дьяк меня зовет, все скажу!..

Если кто государево дело кличет, такого человека обязательно должны расспросить и все в бумаги записать. Если врёт — накажут. Но спросить обязаны.

А Григорий вспомнил девку Таньку, которую воевода похолопил и залапил, вспомнил, что князь Осип однажды немирных аринцев отпустил за хорошую взятку. Говорили такое верные люди, хотя и проверить трудно. Надо заявить, а там пусть приказные крючки проверяют в своих приказах в Тобольске да в Москве. Небось дядя Левонтий тогда в Нарыме через извет свой из ссылки выбрался? Выбрался! А я из тюрьмы выторбаюсь!

— Знаю государево дело! Не покрывайте, сами в ответе будете!

Один охранник стукнул его черенком секиры, а Григорий его — кулаком меж глаз. Неизвестно — чем бы кончилось, но прибежал Василий и сказал:

— Князя возле съезжей за бороду дерут, не пущают, требуют, чтобы Плещеев на него государево дело сказал. Так что Григорь Осипыч, ступай, не серчай на нас, подневольных.

— Ладно! — сказал Григорий. — Долгие проводы, лишние слезы. Не скучайте без меня, браты, бочку вина пришлю.

Казаки его возле ворот уже ждали, подвели коня, дали и саблю, в знак того, что стал вольным человеком.

Перетянул плашмя саблей лошадку по крупу, помчал впереди всех.

Площадь была запружена конными и пешими, пахло весной, это возбуждало толпу. Голова Григория кружилась от свежего воздуха. Он увидел, что князь Осип на высоком крыльце съезжей пятится в дверь, а казаки держат его за полу. Сверкнул саблей и смаху отсек полу кафтана, а сабля еще скользнула по воеводину сапогу, даже немного каблук срезала.

— Волка бьют не за то, что сер, а за то, что овцу съел! — сказал, глядя воеводе в глаза. — Говорил я тебе, что сквитаемся?

Григорий поднимал уже саблю для второго удара, часть детей боярских загородили воеводу собой.

— Ты, воевода, шила в мешке не утаишь, — сказал Григорий, — сверху тебе хорошо плевать, а ты попробуй снизу! Сабля, она чинов не разбирает! Государеву казну грабишь, а казаков решил голодом уморить? Воинов в землекопов обратил? Сам вор, а честных людей в тюрьме держишь, голодом и холодом моришь?

— Убить его, вора! Разорвать на части! — кричали из толпы.

— Постойте, братцы, — выступил вперед Бунаков. — Откажем князь-Осипу от воеводства, доверьте мне да Патрикееву дела, князя отдадим под домашний арест… А потом уж, как царь решит, так и будет.

Казак Васька Мухосран, красноглаз, охальник, заорал:

— Айда громить воеводских прихвостней!

Врывались во дворы знатных людей. С них разом спесь слетела. Подьячий Макарка Колмогорец со страха закопался во дворе в навозную кучу. Но Мухосран доглядел, стал тыкать в кучу вилами, Макарка оттуда и выскочил. Мухосран накинул на шею подьячему аркан, потащил на мост и свешивал с моста на аркане.

Начнет Колмогорец богу душу отдавать, он его на мост вытащит, даст отдышаться и снова свешивает.

Во дворах богатых казаки первым делом лезли в подвалы, ломали сундуки, совали в мешки песцов, бобров, кафтаны дорогильные, череватые, шапки высокие меховые, вершки гвоздичного кармазина.

Лишь вечером Григорий вспомнил об Устьке. Вернувшись домой, поднялся в верхнюю светелку, стукнул. Не ответила, вошел. Устька лежала на коврах, лицом к стене. Хотел обнять, отвела руки:

— Не надо, Гриша, пытали меня, скинула я робеночка твоего…

— Ах, Патрикеев, гад, я ему покажу!

— Не он пытать приказывал, а князь-воевода…

Григорий кинулся к воеводской избе. Не пустили. Вспомнил тогда про палача Ефима. Вызвал его, дескать, потолковать надо.

— Ефим, тебе Устька подарочек шлет, — выхватил кинжал из-за пазухи. Поразил палача в самое сердце.

Вернулся домой, спросил Устьку:

— Робенок-то мальчик был али девочка?

— Ах, Гриша, откуда ж я знаю, в пытках была…

Как ни охраняли, Щербатой ночью спер из съезжей главные бумаги и печать. Тогда съезжую перевели в избу казака Девятки Халдеева.

Патрикеев стал при Бунакове вторым в городе человеком, и было ему лестно. Власть сладкая штука. Сколь людей сломало головы, тянучись к сему сладкому плоду.

На бумаги надо было ставить печать. Посланцы просили князя Осипа отдать печать Бунакову добром.

— Попробуйте взять худом!

Понятно было, что так он запрятал печать, что будешь её искать до второго пришествия, и то и не найдешь.

Бунаков решил использовать в качестве градской печать настоятеля Троицкого собора отца Киприана. Тот отказался дать печать. Дескать, церковные дела, это дела божьи, а мирские дела могут быть и сатанинскими.

— Ты на что намекаешь? — грозно спросил Илья Микитич.

— Ни на что, — спокойно ответил Киприан. — В одном монастыре решили на кабальную запись поставить монастырскую печать. Когда её к бумаге притиснули, из-под печати с писком выскочили маленькие чертенята. И что же? В том монастыре среди молодых монахов пошел сатанинский грех, а настоятель стал кашлять, и каждый раз при кашле у него изо рта выскакивала жаба. И столько жаб вокруг монастыря стало, что нельзя было пройти не поскользнувшись.

Махнул рукой Бунаков и пошел к таможеннику-тиуну. Тот начал было говорить, что-де таможенная печать никак не может быть градской, там-де и знаки совсем не те. Илья Микитич сказал ему, чтобы умолк, если не хочет сидеть в железах.

Открыл Илья Микитич новые кабаки, сделал послабление по налогам. Еще повелел привезти в Томский много ясашных для крещения. Они, может, сами и не мечтали креститься, но когда тебе именем воеводы говорят, что — надо, как не пойдешь? Все, может, лишнего ясака требовать не будут.

И была в разгар того лета красочная картина: поп Киприан, аки Иоанн Креститель, посреди Белого озера в лодке, а в озеро лезут раздевшиеся до нага ясашные. Мужики и бабы, чад своих на руках держат. Киприан прежде вымерил глубину палкой, дабы никто из крещающихся не потонул, ведь тогда всё торжество испорчено будет. Место такое, что стоят в воде и как раз только головы из воды торчат. Отец Киприан возложит свою руку на голову инородца, как на арбуз нажмёт — голова скрывается, а отец Киприан возглашает: