Неявные пути этнополитизации в Кабардино-Балкарии

Пришло время показать, как в момент нестабильности при разрушении советского государства экстраординарные этнические конфликты возникали из прежде вполне заурядных практик власти, сетевых структур, индивидуальных амбиций и столкновений. Что, казалось бы, могло вызвать вспышку этнополитической активности в такой республике, как Кабардино-Балкария, которая десятилетиями контролировалась прочной патронажной группировкой местной номенклатуры, обладала лишь зародышем гражданского общества и, на фоне прочих местностей Кавказа, вроде бы даже не имела истории этнической вражды? Одно лишь подражание и «заражение идеями» не могло вызвать подобного эффекта. Пример более крупных союзных республик должен был резонировать с какими-то внутренними процессами. Так какие же внутренние процессы разворачивались к концу перестройки в Кабардино-Балкарии?

Для начала оглянемся на более ранние, к 1989 г. уже «увядшие» движения начальных периодов перестройки, которые с виду не имели ничего общего с этническими проблемами. Куда подевалось, например, некогда достаточно реальное Общество борьбы за трезвость, чем завершилось неожиданно по тем временам живое обсуждение, казалось, такой чистейшей формальности, как принятие нового устава комсомола, что стало с гражданскими мобилизациями вокруг проблем экологии или «трудных» подростков? Микроисследование на основе интервью и внимательного изучения газет тех дней показывает поступательное смещение фокуса общественного внимания и риторики в двухмерном пространстве в зависимости от задаваемой Москвой структуры возможностей и местных ресурсов, задействующихся для доступа к старым и новым статусным ролям. С самого начала экологическое движение в Кабардино-Балкарии охватывало два различных типа активистов. Первым были преданные идеалам «зеленого движения» романтики – обычно русские по национальности ученые, врачи, инженеры (многие из которых выступали также художниками-любителями). Центром их притяжения был, кстати, не курортно-чиновничий Нальчик, а высокогорное Приэльбрусье, эта всесоюзная мекка альпинистов и горнолыжников, которые в СССР еще не стали (не могли стать) дорогостоящими профессионалами, а оставались героическими дилетантами высочайшего класса. Глобальное изменение климата, а еще более расположенные по дороге в Приэльбрусье горно-металлургические предприятия не могли не беспокоить этих людей. Второй типаж составляли местные кабардинские и балкарские интеллигенты, также с высшим образованием, но преимущественно в области художественных искусств, истории и гуманитарных наук, которые в силу своей более патриархальной культуры стеснялись целиком окунуться в романтический образ жизни активистов с гитарами в турботах и брезентовых штормовках, но вместе с тем уважительно признавали их самоотверженность и общую важность экологического дела. Для кабардинцев и балкарцев, впрочем, экология с самого начала была связана с защитой именно своих родных гор.

На какое-то время, особенно после чернобыльской аварии апреля 1986 г. и в связи с массовыми фобиями тех лет из-за загрязнения питьевой воды химотходами и избыточных нитратов в сельхозпродукции, участие в экологическом движении становится очень притягательным и престижным[266]. По мере роста движение диверсифицируется, в нем возникают самостоятельные течения с различной направленностью, риторикой, ритуалами солидарности. С одной стороны, на флангах движения возникают мистические секты, вполне аналогичные «духовности новой эры» в Америке и Западной Европе, где практикуются медитация, альтернативное врачевание, неошаманизм и различные эзотерические ритуалы единения с мирозданием. Эта ветвь эволюции движения не ведет к политическим последствиям, но тем не менее должна быть упомянута, поскольку эзотерика составит очень существенный сектор в формировании постсоветских гражданских обществ. С другой стороны, по мере неизбежной профессионализации актива движения на первые позиции выдвигаются преимущественно русские ученые-природоведы, которые обладали соответствующими знаниями, профессиональными связями с экологами в Москве и других частях СССР. Позднее, уже в 1980-x гг., профессионализировавшиеся экологи-активисты приобретали ставшие насущно необходимыми новые навыки – написания выигрышных заявок на гранты от различных западных фондов и создания неправительственных организаций. Движение обрело организационную устойчивость, но при этом оказалось заключено в собственном узком сегменте публичной сферы. Увы, к тому времени тема экологии давно перестала быть главной для общества. «Зеленые» политические партии если и возникают, то остаются эфемерными подражательными образованиями. Мы наблюдаем в основном ту же траекторию в развитии общественных движений за помощь инвалидам, «трудным» подросткам, умельцам из малого бизнеса, даже в намного более широком в своей основе движении за реформу школьного образования. Все они, после первоначального всплеска энтузиазма среди образованных горожан, со временем профессионализуются и остаются лишь в качестве сегмента в общем спектре гражданского общества. За некоторыми личными исключениями, это также неэтнические, вернее, преимущественно русские по составу движения, причем по мерее институционализации они становятся все более русскими.

Причина в том, что по мере расширения тем перестройки активно настроенные младшие по возрасту и статусу интеллигенты из числа этнических кабардинцев и балкарцев находили новые центры притяжения, где их преимущественно более гуманитарные специальности и принадлежность к национальным культурам выглядели уместнее и давали больше возможностей для самореализации. Первоначальными поводами для общественных дискуссий вовсе не обязательно служили национальные вопросы, но затем происходит этнизация проблематики и предлагаемых решений. Постепенно приобретают местный колорит разнообразные и общие для СССР тех лет темы пьянства, уличного хулиганства, организации культурного досуга молодых горожан, противостояния потребительской «бездуховности» и «вещизму», гуманизации школьного образования, защиты экологии, возрождения народных промыслов и обрядов, использования в музыкальном и художественном творчестве «подлинных» элементов фольклора (т. е. не подвергшихся советской псевдонародной обработке), охраны исторических памятников. В национальных культурах начинают искать и находить ответы на все подобные проблемы. Это пока не политический национализм, а один из возможных способов консолидации основанного на интеллигентских социальных сетях гражданского общества, представители которого пытаются «пробудить» основную массу и одновременно обращаются с разнообразными предложениями к властям, но пока не ставят задачи политического вмешательства в подбор государственных кадров и обязательного контроля над их деятельностью. Именно вместе с ростом гражданского общества возникают и типичные проявления национального культурного движения в дополитическом смысле по стадиальной классификации Мирослава Гроша[267]. Кабардинские и балкарские интеллектуалы, чьи карьеры и творчество протекали в жестко заданных рамках государственных учреждений этнической культуры, участвуя по мере личных диспозиций, навыков и талантов в разнообразных общественных дискуссиях, тем самым оказывают коллективное давление в сторону расширение пределов и престижа своего социального поля. Поскольку эти группы интеллигенции и их учреждения заведомо и совершенно официально маркированы национальностью, то в данном случае типично интеллигентский проект гражданского общества в противопоставлении власти неизбежно приобретает не только демократическую, но и национальную окраску. Это не совершенно другая перестройка, это все та же перестройка с дополнительным задействованием этнических ресурсов легитимности и социальной солидарности. Мобилизации пока не носят конфронтационного характера. Полностью в соответствии с советской перераспределительной практикой, взявшие на себя звание «представителей общественности» вполне верноподданно предлагали и просили направлять больше средств местным музеям, театрам, детским кружкам.