обладали ни значительной военной силой, ни единой этнической идентичностью. До XX в. они собирательно именовались «таулал», то есть просто горцами. В Средние века их предки оказались вынуждены приспособиться к выживанию на высокогорье, вблизи уреза ледников, в относительно бедной экологической нише применительно к сельскому хозяйству. Только в конце XX в. выяснилось, что заснеженные склоны идеально подходили для горнолыжного спорта, а в сочетании с живописными альпийскими долинами потенциально представляли собой источник значительных доходов от туризма. Балкарский сепаратизм стал угрожать отчуждением земель, ставших первоклассной недвижимостью; более того, балкарские активисты стали предлагать раздел и самого Нальчика, поскольку других мало-мальски больших городов для собственной столицы в наличии не было.

До депортации балкарцы обитали в пяти селах, разделенных высокими хребтами и ущельями, но по возвращении из ссылки большинство не вернулось в разоренные дома, а поселилось близ Нальчика.[271] Власти, со своей стороны, вероятно, надеялись, что это переселение явится достаточным возмещением понесенных в результате сталинской депортации убытков и заодно позволит держать возвращавшихся из ссылки горцев под присмотром государства. Однако к середине восьмидесятых высокий уровень рождаемости сделал балкарцев куда более значительной составной в Нальчике и его окрестностях, чем кто-либо мог ожидать в 1957 г. Кроме того, застой в советском сельском хозяйстве и растущая нехватка хорошо-оплачиваемых рабочих мест в промышленности привели к тому, что непропорционально большое число балкарцев, лишь недавно пришедших в город, стали прибегать к субпролетарским стратегиям жизнеобеспечения. Отсюда бытующий в Нальчике гротескный образ балкарцев как напористых грубиянов, чьи мужчины склонны праздно слоняться по улицам, а женщины торгуют на рынке кустарными вязаными изделиями или подавно жареными семечками. В действительности происходило то, что среди балкарцев очень значительная доля мужчин (до 90 % в 1990-e годы) не находила мало-мальски соответствующей их патриархальным гендерным притязаниям прилично оплачиваемой работы, отчего женщинам приходилось содержать многодетные семьи за счет надомного труда и торговли нехитрой снедью и шерстяными изделиями (благо, разведение коз являлось традиционным занятием в горных районах).

Вполне предсказуемым образом возможность создания отдельной от Кабарды Балкарии, но при этом также со столицей в какой-то части Нальчика, вызвала сильнейшее неприятие большинства кабардинцев. Традиционно считалось, что кабардинцы коллективно обладали «княжеским» статусом в отношении своих соседей, в том числе тюркоязычных горцев, чьих потомков в XX в. стали называть балкарцами. Кабардинские аристократические семейства контролировали лучшие земли в предгорьях, которые арендовали горцы. Горцы же от нужды своей нанимались чабанами, косарями и просто батраками. Воспоминания о статусных рангах традиционного общества, конечно, продолжали осложнять межгрупповые отношения, но вместе с тем здесь отсутствовали крайние формы травмы, связанные с кровопролитием. Кабардинцы давно сосуществовали с балкарцами если не на равных, то все же достаточно мирно. Перестроечные выборы вдруг сдетонировали подспудно накапливавшуюся напряженность, хотя этот конфликт, по сути, межевой спор в современных условиях, к счастью, никогда не доходил до грани взаимного уничтожения.

Эмоциональная энергия, произведенная балкарским выступлением, разом накалила атмосферу в Нальчике и даже в селах. Механизм вполне сопоставим с тем, как сравнимая угроза отделения армян Карабаха годом ранее вызвала резкий рост национализма и радикализма в Азербайджане. Вот когда бывший социальный реформист Шанибов стал кабардинским националистическим лидером Мусой Шанибом. Угроза балкарского сепаратизма наконец убрала препятствия на пути подлинно массовой политизации, но при переходе на массовый уровень центр политики сместился от социального класса к национальности. Вначале политика перестройки касалась лишь межфракционных раскладов номенклатурной элиты. Затем в политику вступает класс образованных специалистов, интеллигенции и лишь в небольшой мере рабочей аристократии больших городов. Политика остается делом верхних слоев общества, хотя интеллигенция, охваченная энтузиазмом гласности, склонна оптимистически преувеличивать масштаб и вовлеченность своей аудитории. В ходе одной из показанных по телевидению встреч Горбачева с трудящимися одного из уральских заводов цеховой мастер сравнил перестройку с бурей в глубокой тайге – верхушки деревьев трещат и гнутся, а внизу ветки даже не шелохнутся и только звук ветра еле слышен. Это метафорическое простонародное сравнение долго оставалось применимо к Кабардино-Балкарии, как и к российской глубинке. Перестройка до 1989 г. на самом деле прямо задевала лишь интересы элит и контрэлит. Однако теперь неясная и оттого не менее тревожная перспектива отделения балкарцев стала задевать интересы буквально каждого жителя маленькой республики, но более всего кабардинцев. На следующее утро грозило проснуться уже не в своей республике! Кабардинским интеллектуалам более не было нужды взращивать этническое самосознание, уговаривать соотечественников приходить на занятия по традиционному этикету или церемонии поминовения далеких предков. Народ устремился на улицы и площади Нальчика по первому же призыву, поскольку теперь возникла реальная угроза их нормальной жизни.

Опасаясь худшего, кабардинские должностные лица республики поспешили тогда предложить помощь балкарским представителям местной номенклатуры. В итоге несколько балкарских представителей оказались-таки избраны народными депутатами, хотя в откровенных разговорах намекалось со значением, что это потребовало личного самопожертвования со стороны некоторых кабардинских руководителей и, по всей видимости, некоторого «подправления» процесса выборов. В риторически завуалированной форме именно эти договоренности и уступки подразумевали официальные лица в Нальчике, превознося в речах «мудрость, самоотверженность и непоколебимую преданность руководства республики непреходящим ценностям дружбы народов и справедливости» – и все это несмотря на отдельных «провокаторов», а также «сложные условия современного момента».

Балкарский локальный пример ценен тем, что он рельефно высвечивает процессы, которые переломили хребет Советскому Союзу. Политическая реформа нарушила сложившийся порядок бюрократического патронажа и привела к непредвиденным последствиям гораздо раньше, чем могла бы консолидироваться новая политическая игра по правилам многопартийной демократии. Неспособность Москвы управлять событиями впервые пока для всех неожиданно проявилась в Армении и Азербайджане, затем в Грузии и, наконец, стала очевидна осенью 1989 г. в череде революций в восточноевропейских соцстранах. Возможность выхода из СССР стала казаться вполне осуществимой. Национальная независимость оказалась крайне эффективной платформой для массовой протестной мобилизации и для временной консолидации оппозиционных элит. Общественное воодушевление и ожидания элит подпитывались уверенностью, что отход от России автоматически приведет к присоединению к Западу. Говоря шире, национальная независимость выступила политическим средством ассоциированной интеграции с развитым ядром капиталистической мироэкономики – интеграции, которую перестройка провозгласила своей целью, но не сумела обеспечить. Примечательно, что первыми ушли республики, обладавшие самыми высокими уровнями социально-экономического развития, а также наиболее близкие к Западу в культурном и географическом отношении – прибалтийские республики в СССР, Словения и Хорватия в Югославии, наконец, Чехия из состава Чехословакии.

Пример Прибалтики запустил цепную реакцию движений за выход из состава Советского Союза, дошедшую и до балкарского самостийного мини-референдума в 1991 г., единогласно одобрившего выделение Балкарской республики из состава Кабардино-Балкарии[272]. В 1996 г. следующий балкарский референдум почти столь же единогласно отменил несостоятельную декларацию независимости. (Впрочем,