Страшен вчерашний раб, он всех хочет сделать рабами. От наших героических дедов и прадедов нам достались дутые мифы, страхи перед государственным молохом и генетическое вырождение. Мы — нация пассивных вырожденцев, у которых навсегда отбито даже чувство самосохранения. Никто не хочет заниматься грязной работой: воспитывать в себе себя. Проще быть как все. Как сказал рабочий Иванов в кепке:

— Массовидность тег'г'ог'а — это есть наилучший выход в нашем нынешнем аг'хисложном положении.

И он прав, гражданин в кепке: самая неблагодарная, самая тяжелая, отчаянная работа — это работа с человеческим материалом, впрочем, горючим и податливым.

— Чем большее число пг'едставителей г'еакционного духовенства и г'еакционной буг'жуазии удастся г'асстг'елять, тем лучше.

Но ошибся г. в кепке: как ни старался успокоить долготерпеливую душу великой нации, ан нет — не получилось. Почему? Потому что есть мы. Мы? Это те, кто тоже не гнушается грязной, неблагодарной, отчаянной работы с людьми и своими героями. Увы, звучит высокопарно, блядь, но это так.

На командном пункте штаба Н-ского военного округа атмосфера была предгрозовая. Генерал Мрачев мрачнее тучи слушал донесение по телефону, потом бросил трубку, прошелся вдоль стола, за которым сидели генералы различных родов войск; те молча следили за передвижениями вышестоящего чина. Наконец Мрачев процедил сквозь зубы:

— Поздравляю. Вертолет подбит, понимаешь…

— Он что? Уже и летает? — искренне изумился Артиллерист.

— Кто? — не понял Мрачев.

— Ну, этот… 34… ТЫ.

Генералы фыркнули, Мрачев выразительно посмотрел на пунцовую лысину «пушкаря»:

— Да, и летает, и плавает, и в огне не горит, а мы ползаем, как… И не нашел слов, чтобы выразить отношение к «труду и обороне» подчиненных войск. — Потеряли, мать его так! А до Москвы полсуток ходу.

— А если он не на столицу? — предположил Связист.

— Понял, — сдержанно ответил Генерал. — Во Владивосток, но все равно через белокаменную. Что будем делать?

Поднялся с места интеллигентный генерал Ракетных войск, поправил очки:

— Разрешите… Как известно, Москва дала добро на применение всех средств поражения.

— Да, — признался Мрачев. — Дала добро.

— Предлагаю обнаружить Объект и обработать «Градом».

— А лучше сразу атомной бомбой, — устало проговорил генерал ВДВ.

— Приказ есть приказ, — сказал Ракетчик. — Его надо выполнять.

Генерал Мрачев шумно вздохнул и спросил:

— Сынок, дед твой живой?

— Нет, умер… лет пять как, — удивился Ракетчик. — А какое это имеет отношение?

— Никакого, — ответил Генерал. — Только повезло твоему деду, генерал.

Возникла напряженная пауза. Ракетчик обвел взглядом своих боевых товарищей, почему-то снял очки и проговорил:

— А я любил своего деда… — И поправился: — И люблю.

Лучи летнего салатного солнца скользили по кремлевским куполам. По Александровскому парку гуляли беспечные москвичи и гости столицы. Смеялись дети с воздушными шариками. К Вечному огню торопились молодые брачащиеся. Фотографы запечатлевали на века всех желающих.

А в Кремль друг за другом спешили правительственные лимузины. На территории, окруженной кирпичным бастионом, чувствовалась атмосфера легкого панического настроения, переходящего в стойкий синдром безвластия.

В кабинете штаба Н-ского военного округа в одиночестве находился генерал Мрачев. Перед ним лежала карта Российской Федерации, над которой он крепко задумался. Появился вышколенный и скрипящий новыми кожаными сапогами молоденький адъютант:

— Директор завода Лаптев.

— Что? — вскинулся Генерал, помял лицо руками. — Директор?.. Я его не вызывал…

— Желает что-то сообщить… экстраординарное… Очень нервный, товарищ генерал… — улыбнулся адъютант. — Все поджилки трясутся.

— О Господи, у меня тоже трясутся! — вскричал Мрачев. — Надеюсь, у него второй Т-34 не выискался?

Однажды я и Саша Хван, тоже замечательный, скажу сдержанно, режиссер, пили. Когда пьют режиссеры, музы молчат. Мы пили и говорили на вечные темы.

— Ты з-з-замечательный режиссер, — говорил я. — Я горжусь тобой, как переходящим знаменем нашей с-с-страны!..

— С-с-страны нет, — отвечал на это утонченный Хван. — Но мы есть. Ты тоже з-з-замечательный… как человек!..

— А как режиссер? — насторожился я.

— Ты первый после меня.

— Не-е-ет, — не согласился я. — Ты первый после меня.

— А ты меня уважаешь? — последовал закономерный вопрос.

— У-у-уважаю.

— П-п-почему я первый?.. Сейчас скажу. Где мои очки?

— Очки?.. Они, кажется, на тебе. — Я протянул руку. — Очки на месте, Саша.

— А п-п-почему я тебя не вижу?

— Глаза закрыты. Я тебя вижу. Ты на месте.

— Точно. Страны нет, а мы есть. Интересно.

— Ты отвлекаешься, — заметил я. — Кто из нас первый, я не понял?

— А-а-а, — вспомнил Хван. — Я был в Америке. Ты знаешь?

— Знаю. Ты купил подвенечное платье за двести долларов.

— За сто девяносто девять!

— Да, — задумался я. — А к-к-какая связь?

— Связь? Между чем и кем?

— Между платьем и тобой, самым первым?..

— Да-да-да… — вспоминал. И вспомнил: — Я был в Америке. Америка страна контрастов, это ты знаешь. Там небоскребы, дороги, бары, автомобили, негры черные, полицейские белые…

— Белый дом, — подсказал я. — Как у нас.

— Не знаю. Не видел, — отмахнулся мой утонченный, повторюсь, собеседник. — Так вот, там еще есть эти самые… стокеры! Вот!

— Кто?

— Стокеры! Улавливаешь?

— Пока нет.

— Это значит — люди, занимающиеся грязной работой. Буквальный перевод: кочегары. Понял?

— Ну? — не понял я.

— Какой ты, право! — рассердился мой друг. — Где мои очки?

— Тьфу! — сказал я. — Очки на носу. А я не пойму, какая связь между тобой, платьем и кочегарами?..

— Стокерами?

— Именно!

— Объясняю: я вернулся сюда из Америки. Почему? Здесь моя родина. Вот почему. А я родине нужен? Я для всех кто?

— Кто? — удивился я.

— Никто. Стокер! Человек, занимающийся самой грязной работой. Мы с тобой, душечка, сидим в пахучей чудовищной двустворчатой жопе! И ковыряемся в ней, как кочегары в топке!..

Я несколько протрезвел и сказал честно: