Я не сдержался — на глаза навернулись слезы. Я видел и другие сцены. Видел, как мать Пэт стареет рядом с мужем. Он не умер молодым, потому что в этой жизни его не убивало горе. И он не ослеп.

В следующий момент я увидел девочку на велосипеде. Я не сразу понял, что это за эпизод. А потом вспомнил. Пэт восемь лет, она катается на велосипеде по стройке. Это день, когда она навсегда лишилась возможности стать матерью.

Она падает, но уворачивается и не напарывается на арматуру.

Следующий эпизод — я держу на коленях маленькую девочку. Наша с Пэт дочка. Копия мамы.

— Я могу тебе все это дать, — вкрадчиво напомнил Рассел Данн.

Я ощущал, как по щекам струятся слезы, но мне не хватало сил, чтобы их утереть. Это изменит не только мою судьбу, но и их тоже. Разве они не заслуживают жизни? Долгой полноценной жизни?

— Только пожелай, и все это у тебя будет. И кстати, я прочту ответ в твоем сердце. Что ты скажешь, меня не волнует. Если ты говоришь «нет», а твое сердце говорит «да», тогда я принимаю ответ «да».

— Нет, — сказал я.

На экране появилась Пэт. Она старше, чем была на момент смерти. Она берет на руки ребенка, и я откуда-то знаю, что это наш внук.

— Нет, — повторил я.

Я вижу себя. Я старше себя нынешнего, и я катаюсь по траве с тремя самыми красивыми внуками, какие когда-либо рождались на свет в этом мире.

И в третий раз я сказал «нет», но даже я слышал, что сердце мое на самом деле говорит: «Да!» Я настолько хотел всего этого, что готов был душу отдать.

Пэт повернулась ко мне и нежно улыбнулась:

— Я люблю тебя. Форд. Я очень хочу быть с тобой. Не дай мне снова умереть.

И вот тут-то наваждение спало. Пэт никогда бы не сказала мне такого. Она не винила меня в своей смерти. Ни разу она не дала мне понять, что это я виноват в том, что просто позволяю ей умереть. Кто бы мне ни являлся сейчас в видении, это не Пэт. Не моя Пэт. Не та женщина, которую я всем сердцем любил.

— Нет, — сказал я тихо, но на этот раз очень твердо.

— Ну, я старался. — Рассел Данн улыбнулся в своей обворожительной манере. — Попытка не пытка, верно? — Он указал на потолок. В сторону комнаты Джеки. — Знаешь, она ведь тебя не любит. Тебя уже никто не полюбит так сильно и беззаветно, как твоя жена.

— Может, и так. — Я подарил ему самый дерзкий взгляд из своего арсенала. Я боялся его до полусмерти — в буквальном смысле, — но не хотел, чтобы он заметил, как ранили меня его слова. Я полюбил Джеки и надеялся, что тоже ей небезразличен. Но раз нет... Я пожал плечами, как бы говоря, что возьму от жизни то, что получится. — Когда мы снова встретимся, я обязательно скажу Пэт, как много она для меня значит.

Он криво усмехнулся:

— Правильно, вы встретитесь. Там. Я ведь и сам там жил. Ты знал об этом? — Он не стал ждать моего ответа. — Ладно, может, я навещу тебя еще. Потом.

— Это уж точно.

В следующий миг он испарился.

Не знаю, сколько я просидел в темноте. Свет исчез вместе с Расселом Данном. Я уселся в одно из больших кожаных кресел и задумался об увиденном и услышанном. Интересно, когда меня перестанет колотить внутри? Через сколько лет?

Взошло солнце — я и не заметил. По сути, я вернулся к жизни, только когда в комнату, зевая, вошла Джеки.

— Это ты вчера ночью снял с меня джинсы?

— Да, — рассеянно ответил я.

К моему огромному удивлению, Джеки уселась мне на колени и начала меня целовать.

— Нет, ну почему ты никогда не делаешь этого, когда я в сознании?

Я не сразу вынырнул из темных глубин своего забытья — но я сделал это.

В этот момент Джеки была отчаянно нужна мне: нужны ее тепло, ее сила, ее смех. Я ответил на ее поцелуи, и вскоре мы уже занимались любовью на ковре в гостиной. Спустя час или около того мы решили, что лучше подняться наверх — на случай если кто-нибудь придет, — однако дошли только до лестницы.

Через несколько часов мы все-таки занялись любовью в ее спальне.

Около полудня мы прервали наши забавы, и я побежал на кухню — сообразить что-нибудь на ленч.

Я приготовил бутерброды и захватил для себя кусок персикового пирога, который испек Ноубл, — и возблагодарил Всевышнего за то, что Джеки сказала, что никогда больше не возьмет в рот сладкого. По счастью, я нашел и баночку оливок.

По пути к лестнице я увидел на полу листок бумаги. Я поставил поднос и поднял лист. «А вы когда-нибудь терял и человека, который вам дороже собственной души?» — было напечатано на бумаге.

Я содрогнулся, но взял себя в руки и, медленно повернув хвост дракончика, спалил бумагу в извергаемом им пламени. Почему-то мне показалось, что лучшее, что можно сделать с этой запиской, — сжечь ее.