от двери отошла, внимания не обращаю, а она знай себе стучит, не унимается. Утомилась наконец, ушла, только после полудня слышу, снова в дверь наподдают. Кто же это, думаю, может быть, дело какое у людей, не все ведь колдуняке тут шастать? Ладно, к двери подошла, не отперла, только спросила, кто там.

– Росендушка, – говорит она благочестивым тоном, словно к падре пришла на причастие, – у меня для тебя подарок – новая Библия. Пусти Иисуса в свой дом.

Ах ты, думаю, тварь, ничего святого за душой не осталось! Да и откуда душе у нее взяться, давно черту продана! Ох не зря святые отцы инквизиторы вас на кострах жгут. Ох не зря!

Рассердилась я сильно и отвечаю ей уже без вежливости, со всей прямотой:

– Иисус пусть заходит, а ты убирайся, колдуняка чертова.

Ее как ветром с крыльца моего сдуло, вижу через окошко: к дому своему поспешает, поняла, гадина, что раскусили ее.

Недели две спокойно прошли, перестали они меня мучить, а однажды иду вечером, уж не помню, откуда домой возвращаюсь, вижу – ко мне через бурьян ползет. И не скажешь кто, вроде руки человеческой, по локоть обрубленной, черная вся, пальцы растопырила, а сама змеей извивается и ко мне, ко мне. О Боже, как я кинулась домой, засовы задвинула, на двери крест мелом нарисовала и к окошку, стою, молитвы читаю, тря-я-ясусь!

Вижу, собака по улице бежит. Незнакомая, не было такой в деревне. Грудь белая, зад черный, большая собака, зубы скалит, хвостом машет. Подбежала к дому моему, хотела на крыльцо взойти, а я ее крестным знамением осенила и прошептала молитву: спасай, Дева Святая, не дай погибнуть!

Собака о землю два раза ударилась и в кошку оборотилась! Мяукнула и побежала по ступенькам. Через мгновение слышу – в дверь скребется. Я к двери, ее крещу раз, крещу два – не помогает, все равно скребется. А у меня эти ее когти словно по живому мясу скрежещут – больно! – вдоль по телу проходят. Смелости набралась и говорю грозно так: «Ты куда, змея, лезешь, тут у меня вода святая, сейчас как брызну, будешь знать!»

Кошка еще раз мявкнула, и все стихло. Перестала царапаться. Я к окошку, да только хвост ее за колодцем заметить успела.

Наутро встречаю Долорес на улице, она улыбается и говорит:

– Ну, ты смела, ну ты и смела!

А я ей прямо отвечаю:

– Ах ты, змея колдовская, пожалела я тебя, не выдала падре. А в следующий раз станут спрашивать – не смолчу. Гореть тебе на костре!

А та лишь губы в ухмылке искривила и говорит:

– Падре с нами, а не с тобой, дурочка мурсийская.

Это она своего падре имела в виду, из нашей деревни, а я про другого говорила, того, который дом мне освящал. С той встречи и пошла особая травля, день и ночь, день и ночь. Ох, невозможно было спать. Мух насылали, оводов, тараканов. Мне напротивела эта травля, продала по дешевке дом и землю и сбежала в де ла Пенья.

А они падре подговорили, и тот на меня донос сюда прислал, мол, я ведьма, якшаюсь с нечистой силой и удрала от обвинения. Думали, поди, сожгут меня без суда и следствия, только у нас нравы не такие, мягкие нравы. Видишь – живу до сих пор. Вот такая вот она, Сантьяго, твоя любимая Андалузия.

Она замолчала, и хоть рассказ был об одном, но ее глаза, губы и большое, стремящееся к нему навстречу тело говорили совсем об ином. Он стал осью земли, и она, вращаясь вокруг, стремилась оказаться в центре. Или наоборот, она превратилась в центр мироздания, и бешено мчащаяся колесница судьбы неумолимо несла Сантьяго в раскрытые объятия Росенды. Да, здесь проходила ось Вселенной, женская податливость переплеталась с мужской настойчивостью, разобщенность сменялась близостью, и вечный огонь, неугасаемый движитель жизни, диктовал свою волю вчера еще чужим людям.

Сантьяго вспомнил рассказы своих многоопытных товарищей по Навигацкому и сделал то, что показалось бы им правильным: левую руку просунул между стеной и шеей Росенды и обнял женщину за плечи, а правую положил на грудь. Ее глаза, смотревшие прямо в его, слегка расширились.

– Ты что это, гранд? – спросила она шепотом, точно не понимая происходящего. – Что ты такое придумал?

Он не знал, как вести себя дальше. Наверное, надо было поцеловать Росенду, но он не смел приблизить к ней свое лицо под взглядом чуть расширившихся от волнения глаз. И тут на помощь пришел инстинкт, правая ладонь, вместившая в себя выпуклую и твердеющую прямо под пальцами вершину груди, сама собой чуть сжалась, и от этого движения Росенда прогнула спину и будто кошка потерлась ухом об его щеку.

– Какой еще мальчик, – прошептала она, беря дело в свои руки. – Такой большой и такой мальчик!

Она прикоснулась своими губами к его губам и подарила ему то, на что он никогда бы не отважился самостоятельно. Через мгновение Сантьяго понял, что поцелуй Пепиты, казавшийся ему столько лет верхом раскованной близости, был целомудренным прикосновением невинной девочки. Несколькими движениями губ и языка Росенда по мановению ока превратила юношу в мужчину.

Все дальнейшее было не более чем приятным, нет, чертовски приятным, но всего лишь продолжением первого поцелуя. Черту, отделяющую юношу от мужчины, Сантьяго перешагнул именно тогда, за несколько первых мгновений, а не в жарком, длившемся до полудня, сражении на лежанке.

Он уснул и очнулся только в сумерках. Росенда возилась у печи и, увидев, что юноша открыл глаза, подошла к постели.

– Теперь я могу умереть, – неожиданно произнес Сантьяго.

– Умереть? – удивилась женщина. – Ты только начинаешь жить и уже думаешь о смерти?

– В море, во время шторма, я больше всего сожалел о том, что не испытал вот этого, – Сантьяго протянул руку и погладил выступающее через ткань колено Росенды. – Теперь я не боюсь. Самое главное в жизни я уже видел.

– Вот глупыш! – Женщина наклонилась и ласково взъерошила ему волосы. – Ты лишь начал присматриваться и еще ничего толком не успел разглядеть.

– Я дрался с Барбароссой, – ответил Сантьяго, – переплыл в одиночку море, любил самую прекрасную на свете женщину.

– Первая женщина всегда самая прекрасная, Сантик. Но как быстро ты научился врать, противный лгунишка!

Усмехнувшись, Росенда хотела вернуться к своему занятию, но Сантьяго схватил ее за руку и повалил на постель. Она не стала сопротивляться, он был молодым и красивым, знатным грандом, о котором она могла только мечтать в такие вот лиловые сумерки. Сейчас он принадлежал