class="p1">Лемор воспротивился: после такого несчастного случая горячительное могло вызвать отчаянный приступ лихорадки. Кадош, однако, продолжал просить. Мельник попытался отговорить его, но тут вмешался господин Тайян. Нотариус годами так тщательно следил за собственным здоровьем, что в конце концов подпал под влияние некоторых медицинских предрассудков. Он заявил, что в подобных обстоятельствах вода может оказаться смертельной для человека, который, возможно, целых пятьдесят лет не брал ни капли ее в рот; что спиртное, как привычное ему питье, произведет на него лишь благотворное действие; что серьезных повреждений у него нет, а он только очень испуган, и небольшое возбуждение от «рюмашечки» восстановит его силы.

Мельничиха и Жанни, верившие, как все крестьяне, в безусловную целительность вина и водки при любых болезнях, поддержали нотариуса, также высказавшись за удовлетворение просьбы пострадавшего. Мнение большинства возобладало, но пока ходили за стаканом, Кадош, в самом деле испытывавший жажду, всегда томящую тяжелобольных, поспешно приложился к бутылке и одним духом выдул больше половины ее содержимого.

— Хватит, хватит! — крикнул мельник, останавливая его.

— Как, племянничек! — возразил нищий с достоинством отца семейства, требующего, чтобы ему не мешали осуществлять его законные права. — Ты отмеряешь мне мою долю в своем доме? Жмешься, когда надо оказать помощь больному дядюшке?

Несправедливый упрек Кадоша сломил благоразумное сопротивление Большого Луи. Он оставил бутылку подле старика, сказав ему:

— Придержите ее впрок, а покамест — будет.

— Ты хороший родственник, стоящий племянник! — молвил Кадош, который, глотнув водки, словно воскрес из мертвых. — Ежели мне крышка, то лучше мне помереть в твоем доме, потому как ты похоронишь меня чин по чину! Красивые похороны всегда мне были по душе. Слушайте меня, племянник, работники, нотариус! Беру вас всех в свидетели: я приказываю моему племяннику и наследнику, Большому Луи из Анжибо, предать мое тело погребению с не меньшим почетом, чем будут хоронить — вскорости, конечно, — старика Бриколена… поелику он ненадолго меня переживет: он моложе, чем я, но… когда-то он дал себе здорово подпалить ноги… Ах, ах! Скажите на милость, вы все, не глупо ли дать себе поджаривать пятки из-за чужих денег? Правда, у него и свои были в том чугунке!

— Что такое он мелет? — вымолвил нотариус, который сидел тут же за столом и не без удовольствия следил за движениями мельничихи, приготовлявшей чай для больного, нацеливаясь тоже проглотить чашечку горячего напитка, чтобы обезопасить себя от вечерних паров над рекой. — Что это за чепуха про поджаривание пяток да про какой-то чугунок?

— Он заговаривается, должно быть, — ответил мельник. — Да и помимо того, что сейчас он пьян и болен, у него обычная старческая болтливость, и события тех времен, когда он был молод, занимают его больше, чем происходящее ныне. Это всегда так у стариков. Как чувствуете себя, дядюшка?

— Теперь получше: глоточек помог, хотя водка у тебя, племянник, слабая, ни к черту не годится! Или, может, меня надули — разбавили ее водой экономии ради? Послушай, ты не должен ничего жалеть для меня, пока я болен, а то, смотри, лишу наследства!

— Ага, вот еще об этом важном деле разговору не было сегодня, так теперь о нем потолкуем, — сказал, пожав плечами, мельник. — Попробовать бы вам уснуть, папаша Кадош!

— Мне сейчас уснуть? Нет, я не желаю спать, — ответил нищий, приподымаясь с подушки и обводя всех горящими глазами. — Я чувствую, что моя песенка спета, но не хочу помереть на боку, как вол. Ох, что-то давит на грудь, на сердце, словно камень на меня навалили… Душит, мешает… Мельничиха, сделай мне компресс. Никто обо мне тут не заботится, словно я не богатый дядюшка, от которого можно ждать наследства.

— Не сломаны ли у него ребра? — предположил Лемор. — Может быть, поэтому ему так давит на сердце?

— Я в этом не смыслю ни аза, да и никто из нас не смыслит, — отвечал мельник. — Но можно, конечно, послать за лекарем: он наверняка еще в Бланшемоне.

— А кто ему заплатит? — спросил нищий, который, хоть и похвалялся перед всеми своим воображаемым богатством, был скуп и дрожал над каждым грошом.

— Я заплачу, дядюшка, — успокоил его Большой Луи, — ежели только он не захочет просто по человечеству сделать, что будет нужно. Про меня никто не скажет, что я позволю бедняку околеть в моем доме без помощи, которую оказали бы богатому. Жанни, садись на Софи и быстро поезжай за господином Левернем!

— На Софи? — с усмешкой повторил Кадош. — Ты говоришь это по привычке, племянник! Ты забыл, что Софи украли.

— Софи украли? — спросила мельничиха, которая выходила и теперь снова вошла в комнату.

— Он бредит, матушка, — ответил мельник. — Не обращайте внимания на его слова. Скажите-ка, папаша Кадош, — понизив голос, обратился он к нищему, — вы, значит, про это знаете? Не можете ли вы к тому же сообщить мне какие-нибудь сведения о похитителе?

— Кому это ведомо? — сокрушенно отозвался Кадош. — Кто умеет находить воров? Во всяком случае, не жандармы, они слишком глупы для этого! Кто когда-нибудь мог сказать, что за люди жгли ноги папаше Бриколену и похитили у него чугунок?

— Ах, вы опять про то же! — воскликнул мельник. — Послушайте, дядюшка, вы все время твердите о поджаривании ног. С некоторых пор всякий раз, как я вас встречаю, вы заговариваете об этом, а сегодня в вашей истории появился еще чугунок какой-то. Его вы раньше при мне не поминали!

— Не заставляй его разговаривать! — сказала сыну мельничиха. — Из-за тебя у него усилится лихорадка.

Нищего и в самом деле лихорадило. Как только он замечал, что присутствующие не смотрят на него, он украдкой делал глоток из бутылки и затем ловко прятал ее под подушку у стены. С каждой минутой он явно приободрялся, и нельзя было без удивления смотреть на то, как хорошо переносит этот глубокий старик повреждения, которых не выдержал бы никто другой.

— Чугунок! — повторил он, пристально глядя на Большого Луи; выражение глаз у него было странное и вызывало безотчетную тревогу. — Чугунок! Он всего важнее в этой истории, и я сейчас вам ее расскажу.

— Расскажите, расскажите, папаша Кадош, мне будет интересно послушать, — заметил нотариус, внимательно следивший за нищим.

XXXIII. Завещание

— Был один чугунок, — продолжал Кадош, — старый, неказистый чугунок, ничем не примечательный… Но никогда нельзя судить но внешности: чугунок этот с наглухо запаянной крышкой, тяжелый… ох, до чего же он был тяжелый!.. содержал пятьдесят тысяч франков старого господина де Бланшемона, чья внучка сейчас на ферме у Бриколенов. Кроме того, старый папаша Бриколен, который тогда был молодым человеком, — тому уж сорок