– Правильно.

– Однако могут быть разные государственные перевороты, например, перевороты дворцовые, военные и тому подобное, которые не всегда можно называть революцией.

– Позвольте, – заговорил Корнилов, – вы чересчур снижаете понятие революции. Согласно принятой нами формуле, если дворцовые силы злые торжествуют над добрыми и производят переворот, то это и будет революция.

– Во дворцах злые силы не обитают, – поправил Мартьяныч.

– Ну, военный переворот.

– В войсках, разумеется, также.

– Ах нет, – запротестовал Корнилов, – войска могут быть нерегулярными, во дворцах могут жить самозванцы.

– Совершенно верно, но это не регулярные, самозванцы – это уже само по себе пахнет бунтом.

Все уже стояли, кто влез на стул, чтобы лучше видеть и кричать пронзительнее остальных. Обжорка была переполнена. Уже стол и еда только мешали присутствующим передвигаться, перебегать от группы к группе, стесняли свободу движений и спора. Удивительно было, что еще никто не охрип. Рваные, изнеможденные, в отрепьях, оставшихся от форм, или в отрепьях, подражающих обмундированиям, в подобиях фуражек, обернутых тряпками, чтобы напоминать об околышах (они уже научились сидеть и есть в шапках), с ногами, обернутыми до колен в красные или бывшие некогда красными тряпки, чтобы напоминать о форме полка, шедшего когда-то по колено в крови, немытые, нечесаные, нестриженные, сморкающие в кулак, запускающие пальцы в рот, чтобы извлечь остатки гнилья, плюющие на пол, харкающие, отдающие запахом пота, несчастные остатки, выплюнутые революцией прочь, с ног до головы живые свидетельства несомненного существования этой революции, кричали, надрывались, визжали и голосили в погоне за определением призрака, который, казалось, начал бы существовать только с той минуты, когда наконец сбытчики договорятся, какое к нему применить определение. Военные военного времени, да и вдобавок военные Белой армии (большинство из них были военными только по форме), они были из всех слоев и положений, и каждый привносил в философию свои замашки и навыки: бывшие студенты – логику, бывшие учителя – педагогику, бывшие юнкера относились с презрением к словесным тонкостям, одни настаивали на исторических подробностях, другие – на языковых. Какие только термины, какая только ученость не пускалась в ход. За часом проходил час, чад, дым войны и духота увеличивались, чахлые лица краснели, глотки не уставали реветь и мысли вертеться вокруг и около. Наконец Мартьяныч вносил предложение: “Революция есть искушение в виде разрушения правопорядка”, предлагая остановиться на этой формуле до завтрашнего дня. Но это вызывало новое ожесточение, так как слово “искушение” слишком пахло официальной церковью, а Яблочков и его приверженцы, колебавшиеся между свободными ложами и ложными свободами, видели в этом возврат к причинам погибели государства Российского.

Когда, незадолго до сумерек, Ильязд вошел в начинавшую пустеть обжорку, он застал еле различимых в чаду еще человек двадцать неутомимых спорщиков и стоящего на столе неистового Яблочкова, стащил Яблочкова со стола и, спасаясь от вони и излишней гласности, выволок его на площадь. Они пересекли площадь и исчезли в башне.

– Мои шары, мои шары, – закричал Яблочков, когда они уже начали подыматься по лестнице.

– Подождут вашего возвращения. Подымайтесь, подымайтесь, – отвечал Ильязд, следуя за Яблочковым и толкая его в спину. – И на самый верх, не мешает вам немного отдышаться от вашего зловония.

Яблочков остановился на первой площадке:

– Дайте мне передохнуть. И что вам от меня надо, чего это вы в гневе?

– Ах, у вас еще хватает смелости спрашивать после вчерашнего? Нет, извольте объясниться, и немедленно, что это за комедия?

– Мне нечего вам объяснять. Не я привел вас под землю, вы пришли сами. Суваров вас вывел из затруднения и спас, это его дело. Я вас тоже не считаю опасным, так как вы пустопорожний писатель, но, чтобы отнять у вас возможность делать глупости, я потребовал клятвы, так как, если вы начнете чудить, мы вас прикончим, – он выпалил и замолчал. – Ах, чертова башня, тяжело.

Ильязд был поражен тоном Яблочкова. Воздушные шары, маниловщина, вечные гимназисты, а тут нате – угрозы, да еще столь определенные. Но враждебный тон Яблочкова его возмущал искренне. “Я не понимаю, почему вы взяли такой тон, Яблочков”, – произнес он растерянно. “Почему такой тон? Вы его заслужили. Ильязд, нельзя сидеть между двумя стульями. Или вы с нами, за философию, или вы против нас. Неужели вы не понимаете, что время одиночек прошло. Вы должны примкнуть к какому-либо множеству. Я вам предлагал, я думал, что вы наш. Но вы все продолжаете играть в независимость”, – голос Яблочкова размяк, и в нем послышался (любовный) упрек. Ильязд не перебивал.

– События сильнее вас, Ильязд. Хотите вы этого или не хотите, будете втянуты в общий круговорот. Предполагали вы, селясь в Софии, к чему это вас приведет? И еще раньше, подымаясь на пароход в Батуме? И пускаясь в ночные прогулки? И обращаясь за помощью к цыганам? Вы уже наш, вы уже присягали, но вы хотите притвориться больным и убогим. Ничего, события заставят быть более деятельным, я в этом уверен, погодите, – он вытащил из кармана окурок, нашел там же спичку, потер ею о камень. – Что вам от меня еще надо?

Ильязд чувствовал себя обезоруженным. Яблочков, оказывается, все знал и все видел по-настоящему. До чего заблуждался Ильязд, считая его за юродивого. И самая ужасная правда, в которой Ильязд боялся признаться даже самому себе, что он не уйдет от своей судьбы, была более чем ясна Яблочкову. От его негодования ничего не осталось. “Но в чем дело, объяснитесь, к чему все эти приготовления, я хочу знать, что вы затеваете”.

Яблочков скосил рожу, подымаясь и вытягиваясь. “Странный вопрос, неужели вам не все ясно?” – “Нет, признаюсь, нет”. – “Неужели вам не ясно, что мы готовим захват Святой Софии?” – “Я предполагал, но эта идея до того нелепа и архаична, что я не мог поверить, что это так”. – “Нелепа и архаична, – отрезал Яблочков, повернувшись и продолжая подыматься на башню, – берегитесь, Ильязд, считать мертвыми идеи, которые на деле бессмертны. Вы принадлежите к числу интеллигентских трясогузок, которые больше всего боятся старомодного. Но, знаете, истина довольно регулярно меняет свой знак”.

– Да я не об этом. Но на кой черт, простите, сдалась вам София? Чтобы обратить ее в церковь? Чтобы перегородить ее чудовищным иконостасом, размалеванным отечественными передвижниками, билибиными и прочей тухлятиной, разукрасить стены такой же прелестью всяческих Васнецовых, нагнать сюда жирных попов, обезобразить, загадить это благородное здание? Обратить Софию в церковь, вы смеетесь, Яблочков, я считал вас за человека со вкусом!

– Ах, вкус, эстетика, я вас не знал, Ильязд, за такого эстета. Какие могут быть разговоры об эстетике, когда дело идет