— Знаешь, Карп, я готов тебе поверить, хотя про такие вещи еще не слышал. Мне говорили, что вашего брата бомжа в лес вывозят, а такие методы, да… — Кумиров подумал, не сделать ли ему одну из своих последних ставок на это отработанное существо. — Слушай, Карп, а ты еще двигаться можешь? Так, чтобы на ноги подняться или хотя бы переползти?

— Кое-какие силенки покудова имеются. А тебе-то зачем? — без особой активности отозвался мытарь. — Тебя самого-то, кстати, как кличут?

— Патрис. — Игорь подкашлянул. — Патрис Лумумбович…

— А-а-а, это что за имя такое, ты чего — мулат какой или индостанец? Вроде как без акцента изъясняешься? — В голосе возможного спасителя кандидата в губернаторы мелькнул намек на любопытство.

— Да нет, Карп, у меня отец был в свое время пламенный интернационалист, вот и нарек меня в честь одного по-своему знаменитого человека. — Кумиров подумал, что для него сейчас главное нормально дышать, вопреки отвратительной вони, пропитавшей его органы обоняния и вкуса и, наверное, до конца его дней (желательно все-таки не столь скорого!) вмонтированной в его память. — Раньше так модно было называть. Еще, если помнишь, инициалы вождей по-всякому сокращали, а из них имена составляли?

— Ну да. У нас вот кладовщица была на заводе. Ну еще тогда, когда заводы работали, а работягам деньги платили, — при советской власти, так ее не то что тебя, ее Компартией звали. Во какое ей имечко предки задвинули, почище любой блатной кликухи! — Невидимый человек засмеялся.

— Слушай, Карп, так ты до меня доползти-то сможешь, а то мне одному из этого плена не освободиться? — как бы невзначай бросил в смердящую темноту Игорь Семенович. — Тут, может быть, и труда особого не надо, просто я в таком неудачном положении оказался.

— Да я-то, Патрик, более или менее сохранился: думаю, еще пожил бы, если бы эти коновалы меня здесь не заточили. Я вообще-то бухарь по жизни. Ну и спиртом-то всю лишнюю влагу из себя и выгнал. Человек-то, сам знаешь, на девяносто процентов из воды сделан. Ну вот я, как говорится, и стал наподобие мумии, а ей что сделается, они вон — что в пирамиде, что в музее по тыще лет пылятся! — Голос рассказчика обрел привычную для него сказительную приподнятость. — Я раньше как свой день начинал: иду в ларек, беру «льдинку»…

— А что это такое — «льдинка»? — решил приласкать бомжа своим участливым любопытством Кумиров.

— А это дрянь такая химическая, окна мыть. Но она на спирту, флакон засосешь, вроде как снова человек, — с готовностью сообщил Поликарп. — Сейчас я к тебе доберусь! Ты только говори или вой, то есть голосовую ориентировку мне давай, чтобы я тебя мог нащупать, а то тут, понимаешь, черно, как у негра в жопе!

Игорь пришел в себя, когда его уже почти ничего не стесняло, оказывается, его полумертвый союзник сумел-таки освободить его от смердящего бремени и сейчас настороженно повернул свою обмотанную грязными бинтами голову в сторону возвращающегося в реальность Кумирова. В помещении уже было светло: источником света являлась тусклая лампочка, гнездившаяся над закрытой дверью.

Игорь отметил, что у Поликарпа когда-то было красивое лицо: светло-карие, прозрачные глаза, белки у которых стали из-за явного хронического гепатита желтыми под стать зрачкам; достаточно строгие черты лица, которые были безнадежно феминизированы хроническим алкоголизмом. Все лицо мужчины оказалось в шрамах. Особенно бросался в глаза рельефный шрам, разделивший нос по вертикали, словно по нему стекало молоко или белая краска. Лицо спасителя Кумирова имело сине-фиолетовый цвет, словно он натянул на него темный капроновый чулок.

— Что у тебя лицо такого цвета, будто ты неделю назад утонул? — Игорь приободрился и начал самостоятельно, но пока довольно неуклюже переползать к входным дверям, где виднелось свободное место.

— А это, знаете, болесь такая, оно еще по большей части с кровью связано. У нас, говорят, у простых людей никак не лечат, а если богатый — только за большущие деньжища. — Словно в подтверждение сказанного, Поликарп коснулся темно-коричневыми пальцами своего лица цвета баклажана. Остальное тело, кроме, пожалуй, такой же, как кисти рук, словно закопченной шеи, имело бело-розовый цвет. — Да по мне-то что, Патрис Лумумбович, я и таким Фантомасом поживу, — долго ли еще осталось? Мне ж не в кино со своей рожей сниматься!

— Слушай, дед, а тебе, если не секрет, сколько годочков? — Кумиров прикинул, что этот алкаш уже наверняка на пенсии, следовательно, ему уже за шестьдесят или, по меньшей мере, очень близко к тому. — Бабенок-то еще беспокоишь?

— Сколько годочков-то, внучек? — Поликарп прищурился. — А на тридцать три не согласишься?

— Да брось ты трепаться! — Игорь даже удивился искренности собственного изумления. — Я еще готов поверить в то, что ты успел так поседеть от своей собачьей жизни, а вот чтобы так сморщиться — это уж ты чего-то лихо переборщил! Тебя в концлагере, случаем, не содержали?

Да ты, мил человек, и судьбы-то моей не знаешь! Я, Патрик, считай, всю жизнь по больницам да по тюрьмам маюсь. Когда, думаю, вся эта грустная история закончится, а начнется что-нибудь другое, повеселее, ну хоть для какого-то ассортимента, а то ведь все одно и то же! — устало ухмыльнулся Поликарп. — И таких, веришь, чудес за свою жизнь насмотрелся, просто садись и пиши. Да вот я, мил человек, писать-то не склонен, пусть кто другой по этой части потрудится, а я так, ну как сказитель, что ли?

— Сказочник, — поправил Кумиров, вновь чувствуя слабость и полузабытье.

Он заметил возле дверей пустую каталку и направился в ее сторону.

— Ну хоть и сказочник, — тотчас согласился Поликарп, двигаясь следом за крупным толстым мужчиной. — И вот, веришь ты, самая-то невидаль мне в больницах и представлялась. Попал я как-то в военную академию. И то чисто по случайности. Доставили по «скорой» с ножевым ранением. Лежу поправляюсь, врачи говорят, выписка не за горами. А я такой любопытный, что ли: все меня тянет куда-то заглянуть. И тут стою курю на коридоре. Так это втихомолочку, чтобы никто из персонала не застукал. Вижу, деваха симпатичная, да и не наша вроде, тоже в белом халате на второй этаж покоцала. Я — шмыг за ней! А что, может, и познакомлюсь: я только с виду такой старый, а лет-то мне сам знаешь сколько! Да ладно! А дверцу-то она не заперла, — ну точно, новая. Свои-то как выдрессированные, все с ключиками, на всех шкафах и ящичках замочки: то-то было в советское время! Ну ладно, почапал я по коридору, что мне за дверью-то открылся. Глядь, еще дверь и тоже не задраена. Я туда! А как вошел, так сразу и не понял, чего я тут себе такое и высмотрел. Прости господи! Кто лежит, кто сидит, кто вроде как и перемещается, а сами-то! Ну сразу-то, говорю тебе, не очень-то во всем этом чудо-стаде и разберешься. А как присмотришься! У одного нос к груди прирос, у другого рука лишняя от живота растет, а третий, он заодно и четвертый, потому что двое: срослись боками, как картошины. Я поздоровался. Они отвечают. А сами-то, заметь, ноль внимания, то есть будто бы я такой же, считай, интересный. Я подробней осмотрелся, думаю, у окна вроде нормальный стоит: на своих двоих, понимаешь, в руках сигаретка тлеет. Оборачивается. Мама родная! Волчья пасть! Мне улыбается, чего-то щелкает, — ну ни бельмеса не понимаю! А тут еще из другой двери заходят: один с копытами, другой — с ластами заместо рук. А за ними и двое санитаров, как положено. Ну там ребят-то на такую должность брали в те годы, будь здоров — не кашляй, все шкафы под два метра. Они меня опознали как чужака — цоп под локотки и за дверь, там по шее дали и — на отделение. Так я, Патрик ты мой дорогой, после того «диснейленда» несколько ночей натурально глаз не сомкнул и все кошмарами мучался. Сна нет, глаза как автогеном пилит, а только задремлю, ко мне вся эта кунсткамера возвращается, ну и сна как не бывало, — кричу и подпрыгиваю!