перехода (построения аналитических связок) к другим смежным областям гуманитарных наук (социальной истории, культурологии, экономической истории, истории идей). «Только переходя <…> к анализу литературного произведения как системы связей и отношений индивида к индивиду, индивида к группе и группы к обществу и своему времени, можно осуществить переход от микросоциологического подхода к макросоциологическому, анализировать средствами социологии литературы в форме социального взаимодействия как мельчайшие доступные наблюдению социальные единицы – социальные взаимоотношения двух лиц, так и самые большие, а именно социальные системы»[217].

Методологическое значение принципа социального действия состоит в том, что в качестве «социального» рассматриваются только такие действия, в смысловую структуру которых входит в качестве компонента ориентация на другого, на партнера, и соответственно учет его возможных ожиданий в отношении норм, средств, предполагаемых целей и последствий осуществления действия. Методологически это позволяет в известной мере генерализовать элементы взаимопонимания, т. е. фиксировать пределы согласованных представлений, основываясь на выражениях взаимной готовности к пониманию и определению ситуации. Аналитические характеристики этого консенсуса и будут сферой значений «общих» ценностей и норм. Вместе с тем принцип социального действия позволяет гипотетически связать семантические образования с непосредственно наблюдаемым или предполагаемым – теоретически или культурно-нормативно – социальным поведением (взаимодействием), а стало быть, и «объективировать», закрепить идеально-типические культурные элементы консенсуса за их носителем, эмпирически, исторически очерчивая и ограничивая область релевантности того или иного значения. Общие, генерализованные значения (семантические образования), которыми оперирует традиционное литературоведение, получают, таким образом, свою эмпирическую значимость, лишь будучи поставлены в связь с гипотетически конструируемой смысловой структурой поведения людей в исторически конкретной ситуации либо в перспективе возможных определений ситуации[218].

Сложность, однако, состоит в том, что определение эстетического действия как аффективного, экспрессивного, вызывающего в реципиенте «переживания», т. е. как уникального психологического процесса, препятствует возможности его отождествления в каких-то отношениях с другими действиями. Тем не менее субъективная неопределенность и смысловая многозначность читательского аффекта не тождественна уникальности и иррациональности текста. Социолога интересуют прежде всего смысловые структуры аффективного поведения, его логические основания, которые не должны быть смешаны с психологическим процессом переживания. Разработки проблематики символических систем социального действия в понимающей социологии и культурологии (идеи Г. Зиммеля, А. Шютца, К. Бёрка и др.) вскрыли за эмоционально-психологическими состояниями логические смысловые конструкции взаимодействия, редуцированные к генерализованным ценностным значениям. Это позволило допустить возможность изучения символических систем и ситуаций, базирующихся на обмене обобщенными культурными значениями «аффекта» как символического посредника того же типа, что и «интеллект», «власть» или «деньги» в других подсистемах общества[219].

Принцип социального взаимодействия в интерпретации литературных явлений в сравнении с другими предметными сферами социологии до 1970‐х использовался в относительно ограниченных и редуцированных формах. Выше мы уже писали о характерных для конца 1950‐х – начала 1960‐х гг. формах социологической интерпретации литературных текстов и, соответственно, о двух подходах, продиктованных теориями социальных ролей и средств массовой коммуникации. В первом случае социальное поведение описывалось в терминах ролей, их набора, а при возникающих антиномиях – в категориях ролевого конфликта. Во втором – литературный текст, уже заданный точкой зрения и концептуальной техникой объяснения, рассматривался как стабильный и однозначный элемент институционального взаимодействия, когда авторитетный коммуникатор (писатель, издатель) доминирует над своим пассивным реципиентом, в одностороннем порядке навязывая ему те или иные ценностные образцы. Понятно, что оба подхода представлялись взаимодополнительными, поскольку предполагаемым стандартизированным значениям текста соответствовали предполагаемые и – также аналитически задаваемые – стандартизированные ожидания и реакции аудитории. В случае разрыва этих подходов, т. е. при одностороннем рассмотрении опредмечиваемых элементов взаимодействия, возникали различного рода антиномии, вызванные ограничениями, навязываемыми извне, данным способом рассмотрения и, как правило, идеологической критикой. (Можно указать на критику манипулирования, товарного фетишизма литературы, патогенной социализации и т. п.) Другими словами, методологические рамки способа рассмотрения отождествлялись с «предметной» реальностью. Однако определенная доля методологической критики была вполне справедливой: гипотетическая модальность ролевого структурирования смыслового материала, текстовых значений обусловливает лишь символическую генерализацию самих значений и ничего определенного не говорит о читательской рецепции, т. е. о субъективном понимании систематизируемых «ролевых ожиданий».

Историзация, как и всякое введение в социологию предметного знания, которым обладают различные гуманитарные дисциплины, будь то традиционные «науки о духе», культурантропология или семиотика и т. п., становится мощнейшим средством разрушения догматической скованности внутридисциплинарной работы, поскольку вносит непременный релятивизирующий момент как в методический аппарат исследователя, демонстрируя процессы его исторических трансформаций и становления, так и в предметное знание, указывая всякий раз на ограниченность перспективы его получения и интерпретации, на зависимость его получения от выдвинутых идей и теоретических положений. Такого рода требования – обеспечения конкретно-исторического подхода к анализу и интерпретации материала в социологических исследованиях литературы – как критический аргумент в полемике со стерильным академизмом были выдвинуты еще в 1930 г. последователем Д. Лукача Л. Лёвенталем: «Задача социолога литературы состоит в том, чтобы соотнести воображаемые структуры поэтических текстов с той исторической ситуацией, в которой они возникли, и таким образом сделать литературную герменевтику частью социологии знания. Он должен частные уравнения тем и стилистических средств перевести в определенном смысле в уравнения социальные»[220]. Взаимосвязь герменевтики (опирающейся на весь фонд «наук о духе» и доказывающей свои аналитические и объяснительные возможности в демонстрации исторической трансформации семантики различных культурных форм) и социологии знания с наработанной ею техникой анализа социальной и идеологической обусловленности блоков знания была наконец-то осознана как исследовательский регулятивный принцип и стала предметом теоретических разработок. Этот принцип был поддержан в программных публикациях рождающейся «рецептивной эстетики»[221]. При последующей углубленной проработке он привел к разрушению субстанционалистской, опредмеченной трактовки «поэтических структур», переводу натуралистических представлений о нормативных конструкциях литературных текстов в формы и механизмы взаимодействия, в «ценности» и «нормы» (А. Зильберман).

Основанием для аргументации неэффективности и неадекватности обычного объяснения критиком смысла произведения являлись указания на «разрыв целого», что делало бесплодными усилия критика и литературоведа достичь необходимой полноты и законченности истолкования[222].

Определенная часть литературы перестала соответствовать критериям романа, «реализму» XIX в., т. е. вписываться в обычную схему «отражения» эпохи, времени, общества и т. д. Перед утратой идеологической определенности, жизнеподобия, «учительности» этой литературы современная критика оказалась беспомощной: антиметафизичности, иронической, фикциональной безосновности современной «элитарной» литературы (будь то Г. Джеймс, Т. Манн или С. Беккет и др.), а соответственно исчезновению прежних нормативных оснований ее объяснения (моральных, дидактических, социально-критических, познавательных и т. п.) ей нечего было противопоставить, кроме отсылки к тем или иным значимым элементам и компонентам литературных или культурных традиций. Однако подобная интерпретация, действующая по принципу «избирательного сродства», фактически упраздняла приоритет и полномочия критика и литературоведа и тем самым – авторитет критика у читателя. Отсюда вытекало признание равных прав как критика, так и читателя и фокусирование исследовательского внимания на «конституировании смысла, а не на некоем статичном смысле, отыскиваемом в ходе истолкования и соответствующем интересам интерпретатора»[223].

Основным методическим принципом рецептивной эстетики стали конструирование понимания экспрессивных форм «читателем» (коммуникативным адресатом), анализ структуры герменевтического «предпонимания», задаваемого текстом (в социологической терминологии – анализ ценностно-нормативных «стандартов ожиданий»). Произведение, таким образом, получает статус посредника в проблематическом взаимодействии и перестает быть замкнутой системой значений. В диалогической структуре коммуникаций «смысл может быть познаваем только как воздействие»[224]. В исследовательскую работу вводятся две существенные методологические посылки: принцип условного «читателя»[225] (методическое требование эмпирической референции к актуальной или исторической системе значений, играющей в структуре истолкования роль «реальности» понимания) и принцип «фикциональности» текста (исследовательских построений, их гипотетической модальности и готовности к интерсубъективной проверке). Тем самым появляется специфицированный для дисциплины теоретико-методологический концепт «антропологических» значений, который позволяет контролируемым образом вводить культурную семантику формально-аналитического субъекта взаимодействия. Иначе говоря, здесь возникает конструкция такого же типа, что и «хомо экономикус» для экономической науки.

Своеобразие работы представителей рецептивной эстетики, в значительной степени обеспечившее им признание и успех, заключалось в том,