прежде всего как «облагораживание или рафинирование целостных духовных и телесных сил человека или народа» (И. К. Аделунг, 1793), то понятие цивилизации, синтезируя теоретические и практические интенции, фиксировало ориентацию на светское преобразование действительности, аналогичное посюстороннему спасению, причем ее инструментом выступило государство. Позднее культура, сохраняя субъективистский характер своего понятия, принимала значение не только культивируемого индивида, но и всего народа (что особенно заметно в таких идеях, как «национальная литература», «национальная классика», «национальная культура»)[200].

Так возникало представление об «обществе» как «месте», где реализуется, делается действительной способность человека к «культуре», где человек – «цивилизованное существо», «носитель цивилизации». Другими словами, социальные отношения должны и вынуждены были быть «культурой» как мерой социальности, поскольку предполагали в индивидуальных взаимодействиях символические значения, которыми они конституируются.

Взаимоотнесенные и долгое время взаимозаменяемые понятия общества и культуры, т. е. два семантических компонента одного и того же представления, разрабатывались философией, позднее – «науками о духе», начиная с Гердера, а затем стали предметом исследования социальных наук XIX в. Неявная парадоксальность этого образования заключалась в том, что для всего XIX в. и даже в ХХ в. понятие «общество», используемое как бы лишь в качестве эмпирического представления, содержало оценочную генерализацию, обладало свойствами общности, упорядоченной в соответствии с определенными разумными основаниями, правилами, нормами совместной жизни людей, объединенных в группы, и сохраняло коннотаты либо «высшего» или «правильного» общества, либо же договорного союза. Культура понималась как характерный образец, образ всего общества в его целостном (нормативном) взаимопонимании и достоверности преданий и традиций. Последующая судьба этих понятий сложилась так, что позитивистская синонимичность социального и культурного или, точнее, наделение социального функциональным значением культурного выражалось в том, что социальные структуры, социальные аспекты поведения стали доминирующими основаниями объяснения в процедурах большинства социологических работ. И лишь процесс внутреннего теоретико-методологического развития социологии совсем недавно возродил программу ее основоположников – М. Вебера и Г. Зиммеля, теоретико-методологическое ядро которой составляла проблематика социального действия и соответственно культуры.

Наиболее радикальное разведение социального и культурного (и теоретически, и методологически) было предпринято М. Вебером, подвергшим эту синонимичность кардинальной рационализации. Фактически оно постепенно вытесняется и у других социологов, озабоченных проблемами методологической корректности исследования, например у Т. Парсонса, у которого «общество» означает сугубо аналитический уровень рассмотрения (целостный, системный уровень взаимосвязи различных функциональных подсистем действия). С другой стороны, рефлексивная рационализация ценностей, конститутивных для предмета социологии (как это имело место с понятием «общество»), осуществленная в отношении понятия «культура», привела, во-первых, к универсализации его до значения совокупности возможных смысловых выражений и образований, из которых полагается и конституируется социальное действие и соответственно посредством схватывания которых оно понимается, и, во-вторых (именно в силу той же универсализации), к утрате им значений определенного, ценностного, смыслового качества, определенной идеологической системы, антропологического или светского плана.

Однако за пределами этой специализированной социологической рефлексии оба эти понятия – общество и культура – сохранили всю свою аморфность, взаимообратимость и указанные выше ценностные (оценочные, квалифицирующие) компоненты.

Сходные семантические трансформации претерпела историческая динамика понятия «литература», в общих чертах прослеженная Р. Эскарпи, Х. Кройцером и др. Континуум этих изменений может быть намечен (в отношении нашей проблематики) разложением представлений о литературе (имевших хождение еще в начале XIX в.) как письменно закрепленной «высокой традиции» на а) совокупность значимых образцов текстов и б) их носителей или держателей (как, например, у Вольтера) – «общества» «истинных» писателей, мира просвещенных и достойных. В процессе универсализации понятие «литература», сохранив за собой высокий статус репрезентации «культуры» в ее современном становлению самой идеологии культуры смысле, в значительной степени потеряло непременную связь с приписыванием ее жизненному укладу определенных социальных групп (как покровителей и адресатов, так и носителей). Утратив вместе с классицизмом непременный, канонический предмет изображения, литература в большей мере обрела достоинства индивидуального (в разных аспектах), инструментального и экспрессивного достижения, гомогенного программе «культуры». Ее носители, обладатели приобрели возможность использовать свои способности учить «культуре», истолковывать, объяснять ее и тем самым «влиять» на общество (расценивая эту возможность как основание для претензий на легитимность своего авторитета и вместе с тем в качестве символов собственной групповой солидарности).

В Германии долгое время подобные группы интеллектуально влиятельных элит назывались «буржуазией образования». С существованием этих групп, выработавших основные формы идеологии литературы, и связаны те культурные нормы, которые вплоть до сегодняшнего дня определяют легитимный статус литераторов в социальной системе. В. Изер видит важнейшее функционально-историческое значение литературы (прежде всего XIX в.) в том, что она уничтожила те ценностные, смысловые «дефициты, которые явились результатом соответствующих систем, выступающих с претензиями универсального объяснения. В XIX в. более или менее стабильная иерархия значимости наличных культурных систем выродилась из‐за растущей комплексности отдельных систем, увеличения их числа и, видимо, из‐за разворачивающейся в результате этого между ними конкуренции. Конкурирующие друг с другом системы объяснения, от теологии до науки, взаимно и постоянно ограничивали значимость претензий (на абсолютность своих миров. – Л. Г.), так что началось (пропорционально подобным ограничениям) усиление значимости фикции в качестве уравновешивания производимых дефицитов знания и объяснения»[201].

Этот идеологический характер представлений об эстетическом «творчестве», соответственно о роли литературы обеспечил ценностный авторитет и легитимность статуса художника как независимого, индивидуалистического творца, источника оригинальности. Жизнеустроительное значение продуцируемых им образцов, претензии на репрезентацию культуры в целом, защищенные от критического анализа его «независимостью» и «незаинтересованностью», придали литературе в целом, а значит, и группе интерпретаторов, критике, интересы которой в соответствии со всей системой идеологического выражения представляются всеобщими, нормативный идеологический характер. Нормативность представлений каждой группы (писателей, критиков, издателей, школьных учителей, цензоров и проч.) выражалась в четкой иерархии стандартов изображения и изображаемого, их оценок, а значит, и в различении «подлинного» и «неподлинного» искусства и литературы, в задачах учительства, в том числе и «народного воспитания», дидактики, авторитетности, и в отношении ко всем прочим социальным (иерархически низовым или дискриминируемым и непривилегированным) группам[202]. Отраженные в теориях и концепциях литературы идеологические претензии литературных групп на культурное господство предопределили системы отбора писателей известного типа, т. е. содержательный состав «настоящей» литературы, устанавливая «традицию» и содержание «подлинной культуры». Патетика «жизне– и правдоподобия», тождества выражения и познания, обусловила блокировку разнообразных импульсов рационализации литературной культуры, недифференцированность аналитической и интерпретативной деятельности «нормального» филолога, его неспециализированность: литературовед обычно занимается определенными «авторами», «именами», а не проблемами.

Таким образом, обнаруживаются различные взаимосвязи между семантикой определенных представлений («общество» как «культура», с одной стороны, «литература» как форма репрезентации «культуры», с другой; «культура» вследствие оценочного компонента, сохраняющегося в семантике понятия, может быть разложена на элементы жизнеустроительной программы и смысловые начала), конфигурациями систем различных значений культуры (уже в указанном выше социологическом смысле) и их ролью конституирующей структуры теоретической работы. Другими словами, раскрывается взаимосвязь между семантикой представлений, особенностями их когнитивного и теоретического использования и их идеологическими импликациями, обеспечивающими социальный статус группам, оперирующим с ними.

Подобные системы рассуждений и построения приобретали несокрушимую безапелляционность и суггестивность, что в рамках «жизнеустроительных» идеологий (от националистических культурполитических течений «немецкой классики» и до экспрессивного авангардизма) играет чрезвычайно существенную роль, поскольку их никаким образом нельзя верифицировать. Они не могут быть сведены к тем или иным критериям проверки, которым подвергают эмпирические системы исследований: в данном случае одни нормативные представления переводятся на другие.

3. Дисциплинарное оформление и развитие социологии литературы

Именно сохранением остатков идеологии просветительства (с которыми тесно связаны интересы литературной критики и литературоведения, поскольку их социальный статус непосредственно обусловлен удержанием целостного понимания литературы как «всей культуры») объясняется долгий иммунитет исследователей литературы в отношении новых идей и способов объяснения. Несмотря на начавшийся экстенсивный рост публикаций и исследований в области социологии литературы, консерватизм, коренящийся непосредственно в ценностных представлениях данной предметной сферы изучения, долгое время, вплоть до начала