Он улыбается, но никто не отвечает на его улыбку.

Мы все ждем, как он примет неожиданную весть. Ведь с этого дня он будет не одинок: к нему вернулся самый близкий человек на свете — мать. Не надо думать о том, что она бросила его совсем маленьким на произвол судьбы и он скитался по деревне, жил подаянием.

— Матько… — душевно и неторопливо начинает наша мама, но голос ее не слушается.

Шимон опережает ее:

— Матей, не пугайся, да и не прыгай от радости. Взвесь все спокойно. У писаря тебя дожидается мать. Она воротилась из Пешта. Сельская управа оставила бы за тобой дом на болоте, если бы ты взял ее к себе. Ведь все-таки это твоя мать.

— Мать, — повторяет Матько, улыбаясь, и с косой на плече идет вниз по дороге. Он двигается точно во сне.

— Матё! — бежит за ним Шимо Яворка, берет косу и бросает ее через забор к Петраням.

Мы видим, как они вместе шагают в сельскую управу.

Наша мама взволнованно смотрит им вслед. Она наверняка рисует себе, как мать и сын встретятся после такой долгой разлуки. Будет ли Матё раздумывать или сразу же всем сердцем примет свою старую мать, потерявшую здоровье на заработках в чужой стороне?

— Вот посмотреть бы на них! — говорит мама.

— Сейчас нам надо овес косить, — сказала Бетка холодно и решительно.

И мне вспомнился ее прежний тон, когда ее все сердило и она не могла с этим справиться. Наверное, этот тон она унаследовала от отца и, сама того не желая, часто говорила резко и раздражительно.

— И впрямь надо косить! — повторяет отец и собирается в путь.

— Вы идите, — говорит мама, — а я пойду отнесу Матько немного молока и хлеба. Что они будут есть? Может, в Пеште еще голодней, чем здесь, вряд ли Катра захватила с собой что-нибудь.

— Прямо сейчас? — Отец останавливается. — Ведь в поле работа ждет.

— Да, сейчас, — настаивает на своем мама, — надо помочь тогда, когда человеку трудно приходится. Ведь это такая малость за все, что он…

— Только побыстрей возвращайся, — бросает отец.

Мама потянула меня за руку, и мы вернулись домой.

— Мы вдвоем с тобой лучше управимся, — сказала она мне еще по дороге. — Отнесем-ка мы Матько молока и хлеба.

— А может, еще немного картошки, — подмигиваю я маме, — и кислой капусты, Матько очень любит ее.

— Конечно, — соглашается мама, — я и забыла об этом.

Мы все уложили в узелок и корзинку. Мама даже взяла из сундука на чердаке подушку. А мне велела помалкивать.

По дороге она размечталась: оставим, мол, все это в сарае возле дома. Лучше всего на полке, где Матько держит ключ от двери. И нам сразу стало веселей на душе, когда мы представили себе, как Матько обрадуется подаркам.

Дойдя до болота, мы уже издали заметили, что дом открыт. Двери раскачивались и скрипели на петлях. В окна светило солнце. Мы заглянули внутрь: пыль, поднятая чьими-то ногами, еще не осела на глиняный пол.

Мама сжала мне руку и сказала:

— Видишь, это Катра, Матькина мама.

Я увидела городскую женщину, довольно хорошо одетую. Причесана она была иначе, чем наши женщины. Платье тоже было из какой-то материи, какую у нас не носили. И движения у нее были нездешние.

— Посмотри, да ведь она настоящая пани. Уж лучше бы ей оставаться в Пеште, — разглядывая ее, сказала мама.

Посреди комнаты женщина вытаскивала вещи из плетеной дорожной корзины и озиралась в поисках места для них.

Она недовольно ворчала:

— Надо же, некуда даже вещи положить.

Она попыталась было перенести корзину на сундук под стенными часами, доставшимися Матько вместе с домом. Но ни приподнять ее за плетеные ручки, ни сдвинуть с места не смогла. Руки у нее, повиснув, дрожали.

— Что с ней такое? — удивилась мама.

— Ревматизм. Помнишь, Шимо сказал, что это ревматизм ее искалечил.

Тут вбежал в сени Матько с охапкой веток. Он высыпал их у печки в кухне и быстро подошел к матери, чтобы помочь ей поставить корзину на сундук.

— Как же мы будем жить? — обеспокоенно спросила она.

Хотя ей было немногим больше сорока, выглядела она старше пятидесяти. Трудная, беспокойная жизнь на чужбине покрыла ее лицо морщинами. Но все равно было видно, что когда-то она была очень красивой.

— Как же мы будем жить? — повторила она.

— Я брошу пилить дрова в городе и наймусь к газде.

— Этим не проживешь.

— Тогда я пойду на лесопилку или винокурню. Буду работать не покладая рук. Вот увидите…

Но она уже во всем разуверилась. Бессильно опустившись на стул, она закрыла лицо руками.

— Пойдем в дом, — сказала мне мама, словно почувствовала, что теперь самое время.

Катрена только мельком взглянула на нас. Она равнодушно подняла голову и вяло, будто после тяжкой болезни, кивнула нам.

— Вы вернулись? — улыбнулась мама.

— Вернулась, — ответила она, продолжая сидеть словно каменная.

— Мы принесли вам поесть, — сказала мама, выкладывая еду на стол и улыбаясь, чтобы в домике было не так тоскливо.

— Спасибо, — поблагодарила женщина каким-то убитым голосом, и мне почему-то вспомнилась сказка о стеклянной горе, на вершине которой одиноко рос лимон.

— Спасибо, хозяйка, — от всего сердца сказал Матько, — мы этого не забудем.

— Это я не должна забывать, сколько ты для нас сделал, — поправила его наша мама, — это мы в долгу у тебя, а не ты. — Она обернулась к женщине, чтобы похвалить ее сына. — Добрее его нет никого на свете, он всегда был рядом, когда, казалось, уже нет спасения. Не только сердце — и руки у него золотые, он трудится от зари до зари. Вот и домик себе заработал.

— Не заработал, — возразила женщина, — а получил в наследство, я-то знаю.

Наша мама слегка опешила от этих резких, холодных слов. Она не подумала, что Катрена как бы защищалась таким